— Не знаю… — поворачивался к Леопардову и сообщал: — Домой еду.
— Да ты чего, мы сейчас — еще возьмем! Э, дружище, на тебе лица нет… Чего случилось?..
— Это Димон грузанул, — предполагал Костя.
— М-м-м-ы-ы-у-у бля, — мычал вдруг проснувшийся Макс.
— Да нормально все, башка просто вдруг — разболелась. Поеду, в другой раз как-нибудь потусуемся…
— А в гости? Поехали в гости! — звала неожиданно — Зелёная Манька. — Я тебе таблетку дам хорошую, сразу все пройдет. Поехали!
— Не, — отказывался Благодатский. — После бухла таблетки нельзя глотать. Мне поспать нужно. В другой раз…
— Только в другой раз — точно! А мне Леопардов говорил — вы на кладбище гуляете? Возьмете — с собой?
— Посмотрим… Поеду.
— В институт-то завтра приедешь? — жал руку Леопардов.
— Хуй его знает. Чего я там не видел?.. А может, и приеду…
— У нас скоро концерт будет — приходи! — сообщал Костя. — С Фьюнералом познакомим. Он сегодня не смог — работает…
Согласно кивал, прощался со всеми и уезжал.
В метро видел, как дерутся две девки: маленькие и пьяные, плохо одетые, дергали они друг друга за волосы, кричали и плевались. Удивлялся перекошенным от злобы лицам и широким царапинам, красневшим — на щеке у одной и на лбу у другой. Кругом них скапливался народ: тихо возмущались, но — наблюдали и не вмешивались. Кто-то даже фотографировал. Чем кончилось — не увидел, слышал только за спиной сквозь визги и ругань — свисток мента. Думал: «Вот дуры!.. Не могли — в другом месте, где ментов нет… Себе ведь дороже».
Приезжал в общежитие, сдавал пропуск на вахте — усатому охраннику. Поднимался лифтом, заходил в комнату.
— Ну что, не умер? — спрашивал у читавшего лежа на кровати книжку Неумержицкого.
— Твоими молитвами, — отвечал тот. — Как готы-музыканты?
— Так, ничего. Нормальные пацаны. Друзья вот у них — странноватые. И девки тоже.
— А как — ангел?
— Примерно такой же ангел, как и ты…
— Ну, я-то ангел известный, — кобянился Неумержицкий. — Чего ты такой недовольный? Пожри супу, я — большую кастрюлю сварил.
— Спасибо. Я, Неумержидский, понял, что все эти готки не могут полностью отбить у меня тягу к той. И мне из-за неё — хуево.
— Бля, да я тебе говорю же — дойди ты до нее, если на звонки не отвечает на твои. Мало ли, может — телефон барахлит, или еще чего…
— Тебе легко говорить, а я — чего ей скажу? Давай все забудем и опять будем ебаться?
— Ну хотя бы. Да там, на месте разберешься. Не выгонит же она тебя…
— Я стесняюсь…
— Чего ты делаешь? — подскакивал на кровати Неумержицкий. — Ну и урод, ей-богу! Готок на кладбище ебать не стесняется, а тут — к девке, которую несколько лет знает, не может зайти поговорить на полчаса!
— Ты не путай теплое с мягким. Готки — они и есть готки, у меня с ними очень простые и складные отношения. Без особых заморочек. А эта — слишком хорошо меня знает, да и я её — тоже. Готки с Леопардовскими друзьями не ебались, а я их за это на хуй не посылал, как ты не поймешь! — не замечая сам, переходил на крик Благодатский.
— А, ну тебя в жопу. Вечно у тебя сплошное не поймешь что, разбирайся давай сам, — снова утыкался в книгу.
— Не волнуйся, разберусь, — наливал в тарелку суп и принимался за него.
И чем ближе подходил серый вечер, чем настойчивее выстукивал неровные ритмы на стекле большого окна легкий дождь, — тем хуже делалось Благодатскому. Не мог даже читать: лежал на кровати и смотрел в потолок, через каждые пятнадцать минут отправлялся на лестничную площадку: курить. Пытался разговаривать с Неумержицким, но тот не желал, разозленный интонациями товарища. В конце концов, когда становилось совсем темно, а мысли в голове окончательно путались, непонятно цепляясь одна за другую — вставал, одевался: в куртку с капюшоном и высокие ботинки со шнуровкой. Заправлял в ботинки — джинсы, покрепче перетягивал хвост волос.
— Собрался-таки? — спрашивал Неумержицкий. — Смотри — не опоздай, времени уже много, а в общагу — сам знаешь — после часу редкий охранник впустит.
— Там сегодня этот пидрило усатый на вахте…
— Ну вот, тем более, — заканчивал напутствия и предлагал Благодатскому взять — часы.
— Не нужно, — отказывался Благодатский. — У меня — в телефоне есть…
— Ладно, тогда до скорого. Не облажайся смотри…
— До скорого. Постараюсь, — обещал и уходил в начало раннеосенней ночи взволнованный Благодатский.
Ему не нужно было никуда ехать: нужно только было пройти несколько вдоль дороги, возле которой стояла общага, пересечь ее и углубиться во дворы: там, неподалеку, и располагался необходимый пятиэтажный дом. Закуривал и медленно шлепал незамысловатым маршрутом по дрожавшим кругами от все не прекращавшегося дождя лужам, надвигал на лоб капюшон. Смотрел на редкие этим часом машины, пробегавшие по асфальту дороги, и на частые дома вдоль нее: заметно отличались они от дневных, скупо освещенные старыми фонарями, которые постоянно моргали, предупреждая о ежеминутной готовности перестать подавать свой и без того неяркий мутно-желтоватый свет. В определенном и давно знакомом по частым переходам месте — перемещался на другую сторону дороги: к дворам. Проходил нешироким коридором, образованным бетонной стеной какого-то завода с толстыми трубами и временным заграждением, установленным строителями надземной линии метро, опоры которой уже высились там среди грязи, щедро намешанной гусеницами и колесами специальной техники. По грязи тянулась полоса пешеходных досок, начинавшаяся в конце коридора — несколькометровой крышей на столбах и табличкой, сообщавшей о том, что правительству города приходится приносить извинения за неудобства — обитателям здешних мест. Благодатский проходил там: внимательно смотрел под ноги, старался не вступить в необыкновенно жидкую благодаря дождю грязь.
Почти добирался: проходил мимо пострадавшего от недавнего очередного взрыва — дома: по обыкновению остановился посмотреть. Целый подъезд, вертикаль квартир была вырвана и разрушена: от земли и до самой крыши. Знал, что — по сведениям из официальных источников произошел взрыв бытового газа. Сомневался: думал, что кто-то готовил здесь, на кухне — мощное взрывное устройство для каких-то своих неопределенных целей, и не справился с управлением. Квартиры теперь напоминали — трехстенные декорации для съемок художественных фильмов, только — без крыш и потолков: видел на стене одной из квартир — кусок полуразрушенной и обгоревшей книжной полки. Думал: «Под ней, наверное, — была чья-то кровать, а взрыв произошел — ночью…» Отправлялся — дальше, и через минуту оказывался на месте.
Останавливался возле второго подъезда и смотрел в окна квартиры третьего этажа, где так часто находился некоторое время назад: видел свет в окне кухни и в окне первой комнаты, не видел — в окне второй комнаты. Думал: «Значит, этой толстой суки — нет, и она — одна или вдвоем. Или вдвоем, но…» — и представлял, что она вдвоем не с маленькой блондиночкой — соседкой по комнате, а — с пацаном, которого он видел только один раз, но успел так хорошо запомнить: высокий, со средней длины жирными волосами, с широкими плечами и жилистыми руками, имел он очень неприятную манеру говорить: заикаясь, кривя рот и производя тем самым впечатление — отстающего в развитии. «Угораздило меня… И как такое могло произойти, вот ведь глупость…» — Вспоминал вдруг ворон, которые дрались над трупом кошки возле кладбища, соображал: «Не умею пока быть таким, как вороны: все время — в боевой готовности; слишком доверяю, слишком расслабляюсь… Как можно — верить девке? На то ведь она и девка, чтобы постоянно следить за ней и не давать ей совершить то, что она хочет совершать на каждом углу. Да, наверное — не все такие, но где они — другие, я не знаю их, никогда их не видел… Блядь, сука, чего ей не хватало? Пацан-то бездарь, бля буду, неужели она может как-то сравнивать его — со мной?.. Ебется лучше, чем я? Так она сперва — говорить с ним должна была, а только потом уже ебаться… А у него ведь — прописка и квартира в отличие от меня есть… И что, что теперь делать, хули я приперся сюда и стою тут, как мудак?..» Видел за занавесками — темные силуэты: высокий и пониже, понимал с облегчением: она, маленькая соседка и — никого больше. Грустно смотрел: оттого, что — не сможет подняться на третий этаж, позвонить и войти после удивленного и сдержанно-вежливого приглашения — в чужую квартиру к уже почти чужой девке. Принимался ходить дорожкой между её домом и близким домом напротив. Во дворе — никого не было, только тускло блестели под светом двух фонарей широкие лужи, торчали в небо высокие деревья с прижатыми к стволам ветвями, и изредка проезжали неподалеку редкие поздние машины. Задирал голову и видел над домом здоровенный кусок — Останкинской башни: серебристая, с мощным утолщением и острым шпилем в вышине, четко выделялась она на фоне затянутого тучами неба, выхваченная из темноты сильными лучами трех крупных прожекторов. Думал: «Ну и местечко: взорванный дом, метростройка и — Останкинская башня! И я — рядом со всем этим: намокший и никому не нужный…» Шагал и видел в круге фонарного света — рассыпанный мусор, задумчиво разглядывал — от нечего делать: кожуру бананов, оберточную бумагу — от масла или творога, другие пищевые отходы, явно подгнившие; вырванные из тетради страницы, комья пыли, собранные совком и веником, и теперь уже — совсем мокрые; обрывки какой-то старой, не определяемой одежды и прочее, обыкновенное. Соображал: не успел житель безмусоропроводного дома — к специальной машине, в которую назначенными часами ссыпают мусор все обитатели, и — высыпал здесь, под фонарем. Объем ведра распределился приблизительно на одном квадратном метре: электролампочный свет отражался в крупных каплях дождя, задержавшихся на многообразных отходах. «Блядь, вот говно…» — чувствовал запах овощной гнили, двигался дальше. Продолжал бестолково шататься во дворе и вокруг дома, подмечая везде — массу неприятных деталей и не обращая никакого внимания на непогоду и бесцельность своей прогулки. «Неумержицкий — засмеет, мудаком обзывать станет… И будет — прав!» — так решал про себя, когда в очередной раз завершал круг и останавливался напротив прямоугольников окон. Свет на кухне гас, сменялся легким полумраком: знал, что это — пробивается из-под двери ванной, в которую перед сном на обязательные полчаса отправлялась блондиночка. «Значит, эта — сейчас лежит… Со светом — значит, мажется какой-нибудь хуйней на ночь, или протянула телефон в комнату и пиздит, пиздит с этим уёбком… Блядь, за что мне это все!..» — волной поднималась вдруг в груди злобная ярость, смешанная с чувством побед и превосходства последних дней. — «Сука… Ни хуя не сдамся! Вы пожалеете еще, что затеяли все это, я вас еще достану… Выебу, выебу еще тебя так — как никто не ебал! Визжать будешь и плакать, сука!» Злость накатывала волнами, шумела в ушах. Чувствовал, как едва заметно подрагивают руки — вытаскивал их из карманов и вдруг, непроизвольно, словно по какой-то внутренней команде: поднимал с асфальта небольшой камень — гладкий и скользкий от грязи — и размахнувшись, с силой оттянув руку назад: кидал его в окно комнаты. Попадал: звенело стекло, сыпалось: не внутрь, но наружу; дребезжало по подоконникам первого и второго этажей и успокаивалось во влажной земле свежевскопанной клумбы. Видел, как сквозняком выдувает из окна тюлевую занавеску, слышал — испуганный крик. Сам испуганный и удивленный собственным поступком: бросался бежать — не в сторону общаги, а — в другую, туда, где чавкали грязью и сверкали лужами незнакомые дворы. Дождь почти переставал, только редкие последние капли разбивались о его горячее лицо и попадали в раскрытый от бега и тяжелого дыхания рот.
