Чем хорошо зрение: ты хоть можешь натолкнуться на какого-нибудь знакомого мудилу. А щас ты просто перебрался из пункта А в пункт Б, только и остается – надеяться, что он сам тебя заметит. Я к тому, что это же центр города, бубена мать, да он ни разу не прослонялся здесь так долго, не встретив кого-нибудь, он же тогда все видел; хоть какого ни на есть попрошайку, уж кого-нибудь да встретил бы, не боись.
Сэмми выпрямляется. Надо соответствовать образу. Исусе-христе, кто тут кого обманывает! Он же гудел с самой пятницы, гудел, друг, охеренно, охеренно здорово гудел.
Выходит, сам же и виноват. Вот в чем дело. Придурок чертов. Совсем оборзел. Фараонов измордовал, идиот долбаный, ты, друг, отчаянный малый, охереть можно, исусе-христе.
И вот, пожалуйста. Ослеп. Он ослеп. Ладно. Ослеп. Никуда не денешься. Сам знаешь. Ладно. Так вышло. Такие дела. Такие долбаные дела. Кого он знал из незрячих. Бобби Динса, вот любил побазарить, ублюдок, любой мудак, завидев его, сразу старался убраться подальше, знал, что от него только и жди гребаных неприятностей. Сэмми его уж несколько лет как не видел, точно. Помер, наверное, на хер. А кроме него? Ни единого мудака.
Неудивительно, что ты заводишься, это понять нетрудно; точно тебе говорю. В жопу; бурчат-бурчат-бурчат-бурчат, больше ни хрена от них не дождешься.
Жратва! Пекут чего-то! Запах-то какой сильный. Это место он вроде как знает; иногда они с Элен посиживали здесь субботними утрами, читали газеты. Она любила рассматривать витрины здешних магазинов. И временами затаскивала его сюда, и он просто сидел полчасика с газетой. Ну, может, линял иногда за угол, пивка хлебнуть – это если она отвлекалась. И если в кармане водилась монета. Нюх у нее был, как у долбаного далсеттерского спаниеля, – кто бы он такой, на хер, ни был, друг, этот самый далсеттерский спаниель.
О, господи, друг, Элен. Что будет. Что будет.
Но какого хера беспокоиться о том, что не в твоей власти.
Он снова останавливается, прислоняется к стене. Веки сомкнуты. Не здорово он себя чувствует. Ой, не здорово. С животом совсем худо. Все просится наружу. Просится наружу. Куда-нибудь, на хер, подальше от него. Жуткое ощущение, жуткое. Дурнота. Прямо в клепаных кишках. Предупреждение, вот на что это похоже, страшное предупреждение. Потому что его отметелили, друг, отметелили по полной программе, в жопу, отметелили полностью. А что он тут может поделать. Ничего. Только идти. Идти надо. Он поворачивается кругом, нет, не туда, поворачивается назад; идти надо в эту сторону, а он развернулся, вот и повернулся назад. Ему мы только до моста добраться, а как дойдет до моста
Все будет хорошо. Через большой перекресток, потом на мост, и ты в порядке, так что ладно, ничего не попишешь, ты просто давай, на хер…
Все, что тебе следует делать, это идти, шаг за шагом, идти шаг за шагом, за шагом, топай, и не позволяй ему на тебя навалиться, друг, этому чувству, которое над тобой нависло, не дай ему тебя придавить, топай, исусе, какие он знавал времена, через что только не прошел, друг, через самое, на хер, худшее он прошел, это еще ни хрена не худшее, друг, худшее он, друг, видел, это не оно, ни хера, не оно, не оно, просто ни хера не оно, он много чего повидал, друг, много всякой херни, мудаков, которые, на хер, помирали, забитые до смерти, на хер, он знаешь сколько их видел, друг, до бениной матери. Долбаный Чарли! И никакой тебе долбаный Чарли не нужен, чтобы сказать, друг, ты шутишь! Шел бы ты на хер! Ублюдки сраные. Сэмми и такое видел, мать их, и такое тоже. Он и хотел-то только того, что ему положено, и все, друг, только то, что ему, на хер, положено. За это и получил; и то получил и это. И правильно, на хер; ладно, ладно, мать вашу!
Не хочется тебе насчет этого рассусоливать, не любишь ты этого, вот почему Сэмми всегда говорит, а шли бы вы все. В забегаловке, везде, не говори им ничего, друг, скажи: идите вы на хер; дедуля его, старый старичок, так его учил, это самое верное дело, ничего не говори. Ничего, ни одному мудаку. Ну, сволочи фараоны, друг. А? Сэмми улыбается. Ублюдки долбаные. Ты шутишь! Ты просто шагай, друг, топай вперед, мать твою, и все дела; как далеко, господи, как далеко.
Знаешь старое присловье: жизнь продолжается. Сэмми перешел мост и добрался до жилых домов; тут никакой везухи не было; он сражался; вышел на битву и победил. Ну вот, пришел, делов-то. Плюс Элен еще не вернулась. Он понял это, как только вышел из лифта. Хлебаный ветер дул, как обычно, по коридору. Вот в чем беда с этим домом, ты неизменно оказываешься лицом к лицу со стихиями. Временами начинаешь даже слышать всякую хрень. Точно. Когда поднимается ветер, тут все потрескивает, и иногда, возвращаясь ночью домой, думаешь, будто слышишь то да се, можно и перетрухать, тем более, вокруг все тени да тени; даже сейчас, хоть ни теней, ни прочего не видишь, все равно малость страшновато, будто кто-то слоняется тут и шпионит за тобой. Крадется по пятам, что-то в этом роде, друг, чушь, в общем-то, не обращай внимания, это все воображение; вот что это такое.
Он открыл дверь в квартиру, захлопнул ее за собой. Прошел в гостиную, плюхнулся на кушетку. Господи, как он устал, устал, на хер. Сглотнул, еще раз сглотнул, потом еще, глотал, глотал, какого хера.
Элен дома нет. Ушла на работу. Если, конечно, не валяется в постели. Сколько сейчас? Полдень. Значит, на работе. Если отгул не взяла.
Ай, господи, не пори ты херни.
А с дыханием-то получше стало. Он нагибается, чтобы ослабить шнурки, распускает их, ложится, пытается сбросить кроссовки, не получается, приходится снова нагнуться. Чтобы стянуть их руками.
И вырубается. Возможно, на час-полтора. А очнувшись, встает, снимает куртку, включает камин, обходит квартиру. В кухне вроде все прибрано. Плюс молоко скисло и хлеб зачерствел. Ощупывает раковину, сушилку. Даже чашки нет! Проверяет прихожую, потом спальню; шарит по кровати – застлана. Что само по себе странно. Нет, бывает, конечно, но обычно Элен застилала ее, только когда возвращалась домой, если, конечно, он не попадал сюда первым. По всему выходит, она тебе любезность хотела оказать, так оно выходит, долбаную любезность
Да не возвращалась она домой. Непременно что-нибудь тут да валялось бы. А ничего нет, друг, ни хера. Надо бы вещи ее проверить, может, она вернулась и уложила чемодан. Плюс у нее на работе подружка есть, может, к ней отправилась. Чтобы вместе все обсудить
Он валится на кровать. Неохота ему сейчас беспокоиться на ее счет. Даже думать об этом неохота, о ситуации, он же все равно управлять ею не может, не может ничем помочь. Сейчас он только о себе позаботиться и способен. Чувствует себя вконец измудоханным. А как ему еще себя чувствовать после того, что он вынес за последнюю пару дней? Как ты со всем этим справишься, не получится же. Он это уж много лет как понял. Вон малый вроде Чарли Барра тоже пытался сделать это, пытался со всем справиться и вечно оказывался в жопе
Но Сэмми не Чарли Барр, и не желает он быть Чарли Барром, и не может он быть этим долдоном. Нет, против Чарли он ничего не имеет; не много есть на свете людей, которых он уважает так же, как Чарли, ну и хрен с ним, мы все разные, и жизнь у нас у всех разная, каждый идет своим путем, разные испытывает влияния и разный накапливает опыт. И не хер отчаиваться только потому, что ты выбрал тот путь, а не этот. У Чарли тоже есть дурные стороны, друг, святых в этом хлебаном мире нет. Сэмми, к примеру, хотя, конечно, может, все и переменилось, – знает, что этот малый жену свою, на хер, затрахал, так что какого хрена, я к тому, что
исусе, это же дурно, друг, дурно, на хер, говорить такое о человеке, какого хрена? Сэмми переворачивается на живот, утыкается лицом в подушку.
Немного погодя он уже сидит в гостиной на кушетке, чашка кофе и все такое, радуется, что хоть в чем-то ему свезло, по крайности, сахар нашелся
Бубнит радио. Телевизора он и в лучшие времена особо не любил, так что радио ему хватает. Спортивные передачи еще туда-сюда, и некоторые документальные фильмы тоже, хотя по большей части он телик смотрел, только чтобы время скоротать, особенно когда она была дома и приходилось составлять ей компанию. Ему больше нравилось книжку почитать, радио послушать, дискуссионные программы там или новости всякие. Но больше всего он любил музыку, прямо усидеть на месте не мог, музыка его здорово разбирает. Элен называла его привередливым человеком. Так прямо и говорила. Ну и ладно, хотя сам-то он так не думал. Уж кто из них привередничал, так это она. Впрочем, если он и был привередливым долбаком, так имел на это полное право, при его-то жизни.
