На столе рядом с папой ставили ящички со сладостями. К этим ящичкам прикасался только его доверенный камереро, который всегда хранил их под замком.
Камереро этот был старый каноник из Сарагоссы, которого звали Доминго Далава.
Монах Паладио Калвет вошел в заговор с Далава и передал ему дозу мышьяка, доставленного, как он потом сознался, когда его пытали, самим легатом кардиналом Адимари.
Старец съел, как всегда, свою порцию сладостей, и вскоре почувствовал симптомы отравления. Все думали, что он умрет, но этот необычайно живучий человек был спасен после нескольких часов обмороков и рвоты. Через несколько дней Бенедикт поправился, и никто не подозревал отравления и не исследовал сладостей.
Но камереро Далава неосторожно выдал самого себя. Попытка отравления была до того явная, что все возмутились, даже враги папы. Следствие и процесс не оставили никакого сомнения в вине делегата Мартина V. Далава обвинял монаха, передавшего ему яд; а монах заявил, что получил его от кардинала Адимари. Монаха присудили к сожжению на костре, что и было исполнено.
После этой попытки отравления враги Педро де-Луна оставили его в покое. Казалось, что папа-мореплаватель так же вечен, как и море.
XI. О том, как сеньора де-Пинеда сделала маленький крюк по дороге в Париж
Широкая красочная аллея спускалась к Средиземному морю. Это был непрерывный ряд цветущих плоскогорий, покрытых голубыми, красными, фиолетовыми, желто-золотистыми цветами; они кончались только в скалах прибрежья.
А по ту сторону этой многоцветной дуги обширный сад раскидывал свою листву, пропуская лазурь моря и неба между колоннадами стволов, обвитых вьющимися розами. На вечно-зеленом фоне сада выделялась мраморная белизна фонтанов и статуй.
Солнце, играя пятнами по земле, пробуждало какую-то беспокойную жизнь. Бабочки носились в пространстве, точно воздушные цветы. Звучало далекое и настойчивое воркование невидных голубей; в бассейнах фонтанов плавали ярко-красные и золотые рыбы, преследуемые собственными тенями цвета черного дерева. Цветов было таксе обилие, что сад казался садом с другой планеты, где растительность была вся из лепестков и благоуханий. Земля, о которой заботились, как о предмете роскоши, давала растения чудовищных размеров, испускавшие благоухания сладкие, благоухания острые, благоухания знойные. Тысячи птичек с нестройной и веселой настойчивостью пели, опьяненные весенним воздухом, пока не угасал свет. В глубине широкого прорыва, разделявшего сад, по ту сторону аллеи, проглядывал кусочек Средиземного моря, почти всегда пустынный, словно озеро лазури и золота.
Розаура каждый вечер приходила в этот уголок, позади своей великолепной виллы.
Первые дни ее приезда были для нее полны радости и энтузиазма. Она жаловалась на нелепости людей; осмеивала рабство тех, кто живет и подчиняется инициативе других. Ни разу еще не бывала она в своей роскошной вилле весной. Когда в ее саду начинали вянуть искусственно выведенные и анемичные зимние цветы и сад покрывался другими, более великолепными, Розаура возвращалась в Париж, чтобы не оставаться одной. Она следовала за всеми теми, которые покидают в апреле Лазурный берег, как место, уже потерявшее свою притягательность.
Она восхищалась теперь своей собственностью, точно видела ее впервые. Каждый день находила она то скамью, которая ей особенно нравилась, то уголок с беседками из роз, о существовании которых она даже не подозревала. Часами наблюдала она за капризными движениями китайских рыбок, о которых, после краткой дани восхищения при покупке, успела забыть. Наблюдала с детской радостью, как шмыгают эти маленькие чудовища с их телескопическими глазами и широкими, прозрачными юбочками балерин, которые они медленно тянут за собой.
Несмотря на такие удовольствия, жизнь Розауры не была удобна. Этот большой дом нуждался в многочисленной прислуге, которую она и держала зимой. Семьи двух садовников старались теперь неумело прислуживать ей, и она казалась себе жилицей в собственном доме. В салоне, большой столовой и других комнатах мебель и лампы стояли в чехлах, запертые решетчатые ставни создавали зеленый полумрак.
Несмотря на все неудобства, Розаура была довольна своим пребыванием здесь и поздравляла себя с тем, что бежала из Парижа. Почта приносила ей письма или почтовые карточки Борха, которые она читала и перечитывала, сидя на террасе, с морем направо и цветочным каскадом у ее ног.
– Бедный юноша! Посмотрим, что это он пишет сегодня?
Так говорила она в первые дни. Потом, узнавая письмо испанца, по надписи на конверте, она откладывала его в сторону, просматривая с мучительным беспокойством остальную часть своей переписки. Письмо, которое она, начиная с Марселя, ждала, все не приходило. Такое пренебрежительное молчание ранило ее гордость и начинало придавать тоскливую монотонность уединению, на которое она добровольно себя обрекла.
Вскоре охладев к внезапно вызвавшему ее восторг саду, она стала проводить вечера вне его. Колесила по Лазурному берегу в поисках приятельниц и развлечений. В отелях Ниццы, где танцовали в часы чаепития, она видела только молодые и незнакомые ей лица. Почти все ее друзья уехали в Париж, Лондон, Нью-Йорк. В салонах казино Монте-Карло она толкалась меж равнодушной толпой путешественников, останавливавшихся там на один вечер, не более, и затем продолжавших свой путь, игроков, погруженных в свои комбинации, искателей приключений, алчущих выгодных встреч. Ее приятельниц там также не было.
Чтобы заняться, она стала играть, неизменно проигрывая. Это еще хуже расстроило ее нервы. Она могла проигрывать большие суммы без риска для своего состояния, но в данный момент проигрыш казался ей грубым вызовом судьбы. К тому же она вообще привыкла к лести и к успеху в жизни.
Снова принялась она проводить вечера в своем саду, находя теперь красоту его однообразной. Она была одна; а все окружающее, казалось, с мучительной несвоевременностью напоминало ей, что жизнь – во взаимной поддержке, в притягательной близости. Белые горлицы с красивыми хвостами королевских павлинов настойчиво ворковали, когда она проходила мимо их большой, как дом, клетки. Она видела, как нежно они поклевывали друг друга. Глупые птицы! Верхушки дерев дрожали оттого, что по ветвям порхало множество птиц, заливавшихся пеньем. В бассейнах фонтанов рыбки преследовали друг друга с задирчивой настойчивостью полового пыла. Розаура проводила долгие часы ночи, терзаясь бессонницей, слушая через полуоткрытое окно трели соловьев, нашедших приют в ближайшей оливковой рощице. А тот человек, в Париже, не пишет ей!..
Ее женское самолюбие мучительно страдало от этого молчания. Ее оскорбленная гордость даже вызывала в ее памяти образы некоторых женщин, фотографии которых она видела в газетах, женщин, убивших мужчин. Теперь она была уверена, что вовсе и не любила Урданета. Она находила смешным и его и его маленькую страну. Как могла женщина ее круга считать себя влюбленной в этого генерал-доктора, героического зверя, алчущего наслаждений, к тому же очень опасного своей любовью к деньгам, которые он разбрасывал пригоршнями, как это делали когда-то пираты в своих оргиях?
Мысль о жертвах, принесенных ею во имя верности Урданета, усиливала ее гнев. Из-за него она потеряла часть своего престижа богатой вдовы, привыкшей вращаться в самом высшем свете. Она могла выйти замуж за принца, нуждавшегося в деньгах, за политического деятеля с звучным титулом и жить впоследствии при большом дворе, а, может статься, и управлять косвенно, через своего супруга, страной. Всем этим она пренебрегла из-за Урданета.
В Париже знали о ее связи с Урданета, да и на родине ее это не было тайной ни для кого. И этот человек, привыкнув, стал смотреть на нее почти как на законную жену, немного утомленный своим счастьем, поддаваясь капризам, изменяя ей с актрисами, с знаменитыми профессионалками или приезжими иностранками. Женщин тянуло к этому надменному и властному мужчине. Им нравилась его курчавая борода, его вид воина осажденного города, где царят грабежи и насилия.
Розаура тоже обладала твердым характером и, быть может, из-за этого длилась их связь, несмотря на бешеные ссоры, разрывы и примирения. Всегда она видела его возвращающимся к ней, устыдившегося, умоляющего. Гордость ее бывала польщена, когда она видела этого человека, грозного у себя в стране, просящим у нее прощения, с видом раскаявшегося ребенка. Но на этот раз он не шел к ней с обычной быстротой.
Последняя их ссора в Париже, – когда Розаура узнала о новой измене Урданета, – была самой шумной. Он клялся, что больше не вернется к ней. Он сыт по горло ее ревностью; целых пять лет рабства. Она искренно радовалась его обещанию не возвращаться больше к ней. Но проходили дни за днями, и ничто не нарушало молчания, результат разрыва.
