Ибо Грегуар страдал от нее с первых же минут своего пробуждения, эта немочь сжигала ему нутро, вызывала тошноту и слезы, заставляла сидеть взаперти, за ставнями и шторами, но ему все было мало. Нам пришлось завесить окно черной простыней, чтобы окончательно преградить путь в комнату солнечным лучам. Представляете, как это было весело — часами сидеть без дела в кромешной темноте, держа за руку этого психа, который не отпускал нас ни на шаг!
Зато каждый вечер с ним происходило чудо. В сумерках он уже мог сказать несколько слов. Спокойных, коротких, глупеньких слов. И тогда мы облегченно вздыхали — теперь можно было отойти на минутку, воспользоваться передышкой, чтобы заставить его выпить хоть глоток молока. А с наступлением ночной тьмы он начинал говорить, торопливо и безостановочно, как ребенок, научившийся строить полные фразы. Он говорил обо всем и ни о чем, мягко и монотонно, иногда с улыбкой; он соглашался выглянуть в окно и полюбоваться звездами. Постепенно забывая, что утром его ждет все тот же кошмар.
В те редкие часы, когда к Грегуару приходил спасительный сон, мы с Бертраном долго обсуждали все это и наконец поняли. Поняли простейшую вещь: Грегуар боялся течения дня, мысли о том, что жизнь движется вперед, развивается там, снаружи, без него — без его участия, без его двадцати лет, без его душевных терзаний. Зато в нежном сумраке ночи, на ее темных широтах, все слова обращались в прах, и никто от него ничего не требовал. Оставались только вечерняя прохлада и право хранить неподвижность в остановившемся времени.
Болезнь продолжалась дней десять. Мать Грегуара приходила каждое утро, но он отказывался ее видеть. И она общалась с ним через нас, ибо таково было желание ее сына.
Ныне Грегуар трудится в сфере финансов или вроде того. Он объявил нам, что теперь он камбист[21], и долго объяснял, что это такое, но я так и не понял. Он считает нас милыми, но отсталыми подростками. И мы никогда больше не говорили с ним о болезни.
Однако болезнь может принимать самые разные формы. Каждый из бедолаг, посещающих «Тысячу и одну ночь», подхватил ее вирус. И сейчас я уверен, что эта драная кошка, которая не узнает самое себя в зеркале, лижет руки кусачему маньяку, дает первому встречному и отвечает на заданный вопрос только следующим утром, страдает самой тяжелой формой этой болезни.
— А если я скажу, что не собираюсь спать с вами сегодня ночью, сколько времени вам потребуется на ответ?
Я произнес эти слова намеренно шутливым тоном. Но шутка прошла незамеченной. Может, этой девице и вправду нужно сто лет, чтобы ответить. Я вдруг ощутил странную глухую боль в голове. Наверняка похмельный синдром. На сей раз легкий спуск в опьянение мне не удался. Обычно все проходит успешнее.
— Пожалуй, прилягу.
Кто это сказал, неужели я сам? Я только услышал эти слова. Какая прохладная подушка. У меня смыкаются глаза.
— Вот идиотство… это сейчас пройдет… извините…
Скверная ночь, скверные встречи, скверное шампанское. Хорошо бы проблеваться. Голова делается все тяжелее, буквально продавливает подушку. Так бывает при гриппе. ДжорданБертранДжорданБертран…
Я изо всех сил цепляюсь за эти слова, но не могу произнести их вслух. Господи боже, что это со мной… Хорошо бы сунуть голову под кран… под холодную воду…
— Просто смешно… извините…
Все плывет куда-то… В глазах рябит…
Я пытаюсь ухватиться за что-нибудь — за имя, за мысль, за уголок подушки, но круговорот продолжается.
Сквозь туман, застлавший мне глаза, я увидел над собой великаншу; скрестив руки, она жадно наблюдала за моей агонией.
Миг спустя моя голова прочно впечаталась в подушку. Прочно и окончательно.
Эй ты… психопатка… а ну говори, где Джордан, ты ведь знаешь, не притворяйся, ты ведь лижешь ему руки при всем честном народе… не могу понять, отчего все так кружится… можно подумать, я мертвецки пьян… Но… мы не выйдем отсюда, пока ты…
— Что вы… что ты… подлила мне в стакан, дрянь…
Внезапно чудовищная тяжесть едва не расплющила мне живот…
Я взвыл от неожиданности, потом от боли; тяжесть усилилась, теперь она давила на член…
Ох, только бы открыть глаза!..
— Я мертва, Антуан. Но никто этого не знает. В этом наша сила. Я никогда не рождалась на свет, Антуан…
Нечеловеческим усилием я поднял веки… Она… Сидит на мне… Я сейчас сдохну… Она меня раздавит… Я потеряю сознание… Чего она хочет?..
— Я прихожу из царства мертвых, чтобы мучить вас, живых. Не пытайся бороться, Антуан. Не ищи больше ни Джордана, ни меня. Скоро у тебя не будет на это ни желания, ни сил. Ты соединишься с нами, Антуан. Ты станешь одним из наших…
Я услыхал какие-то загробные звуки… Различил смутные очертания… Последний раз попытался открыть рот. Что… чем она меня опоила, эта тварь?..
— Через несколько секунд все будет кончено, Антуан…
Я почувствовал, как ее ногти хищно впились мне в затылок, прерывистое дыхание обожгло мое плечо, губы приникли к шее. Гадина-Страшная боль пронзила мне шею, из горла вырвался отчаянный вопль.
Гнилой вкус во рту, в глотке, под языком. Все эти чудовищные видения, жуткие призраки, истлевшие мертвецы. Я начал стонать, пытаясь стряхнуть с себя этот назойливый кошмар. Моя рука ощутила влажное пятно на подушке, я хотел было повернуться, чтобы взглянуть, но мне помешала боль в затылке; я только и понял, что мои пальцы угодили в блевотину. Перед глазами чередой проплыли смутные образы — скалились какие-то маски, раздавались утробные смешки. Это потешались надо мной. И еще меня придавила невыносимая усталость, как будто я долгие недели работал в шахте без единой минуты отдыха. Боль в пояснице, в ногах, в груди. И в затылке. Я болен.
Желудок горел огнем. Шею нестерпимо жгло. Уцепившись за край постели, я смог перевалиться на пол, отдохнул минутку и пополз на четвереньках в сторону ванной. Это заняло у меня дикое количество времени. Открыть кран. Наверное, я уснул. Меня привела в чувство горячая вода, она обожгла руку, свесившуюся в ванну. Теперь раздеться. И поскорее нырнуть в это вожделенное тепло, чтобы забыть о саднящей боли ран. Прямо с головой, лишь бы смягчить тупые удары палицы внутри черепа.
— Ничего себе!.. Мне холодно.
Вода ледяная, наверное, я долго проспал в ванне. Уткнувшись лицом в кафель.
— Муж хотел вызвать полицию, это я его отговорила. Простыни изгажены вконец, как я их буду теперь отстирывать, скажите на милость? Я даже не про рвоту и не про кровь, но ведь пододеяльник весь изорван. Ваши гадости меня не касаются, но здесь все-таки не бордель, мсье!
Голос удалился, и я понял, что хозяйка вышла из ванной и раздвинула в комнате шторы. За окном было светло. Боль снова впилась в мозг, до меня теперь долетали лишь смутные отголоски речи. Это заставило меня подняться на ноги в холодной воде; так я и стоял, не в силах двинуться, дрожа и стараясь не упасть. Хозяйка вдруг оказалась рядом, она протянула мне полотенце. И я увидел ее изумленное лицо. Она оглядывала мое тело. Мою неприкрытую наготу. В зеркале над раковиной я смутно различил чью-то жалкую зеленоватую фигуру и понял, что это мое отражение. Грудь была исполосована кровавыми бороздами. А когда я получше утвердился на дрожащих ногах и сфокусировал взгляд, то заметил свежую, сочащуюся кровью рану. На шее.
Я мало что понял из рассказа хозяйки — до того, как она выставила меня вон, — разве что самое главное. Ситуация начала постепенно проясняться.
— За два дня у вас заплачено, но полдень уже миновал, значит, вы как бы оставили номер еще на сутки.
— Погодите… Сегодня какой день?
— Пятница, мсье. Пятница, два часа дня. Уж не знаю, что за оргию вы тут устроили, но вообще-то… Вы явились с той девицей в четверг, часов в пять утра. Она ушла почти сразу, кажется, через пару часов, и ничего не сказала, только уплатила по двойному тарифу, вот мы и подумали, что вы хотите оставить за собой комнату еще на день.
— Но не мог же я проспать целые сутки!..
Хозяйка взглянула на часы.
— Проспать… Уж не знаю, чем вы тут занимались, если поглядеть на простыни, но вы просидели взаперти ровно… тридцать шесть часов. И не вздумайте скандалить, скажите спасибо, что мы не вызвали полицию, когда увидели вас в таком состоянии; надеюсь, вы не откажетесь оплатить третий день, ведь у нас расчетный час — полдень.
Ничего не соображая, я вынул деньги из кармана.
— И не забудьте о простынях.
Палица все еще жестоко долбила мозг. Я болезненно зажмурил глаза, увидев солнце в вертящейся двери холла.
— С вас еще за бутылочку «Эвиана» и полбутылки шампанского.
От пачки осталось всего четыре бумажки по пятьсот франков. Я добрался до конторки и вручил их ей. Наверное, этого было достаточно, раз она смолчала. Но только выйдя на улицу, я реально почувствовал, что уплатил по счету.
