Я вплыл в кухню и занял свое место за столом. Меня переполняла уверенность в себе, поэтому я решил сразу перейти в наступление.
— Сегодня я испортил Нетти настроение, — признался я, дождавшись, когда мать поднимет голову. — Сказал ей правду. Что рисунки не очень хорошие. Нет, по раскадровке я, конечно, понял ее замысел, но вот качество — не фонтан.
Мать кивнула, положила мне на тарелку свиную отбивную. Сестра смотрела на морковку.
— Иногда с правдой надо быть очень осторожным. — Мать обращалась к нам обоим, как учительница на уроке.
— Да. — Я взял картофельного пюре. — Видно, я перестарался. Наверное, потому что злился на нее из-за раннего звонка. — Я посмотрел на сестру и пожал плечами.
Она скорчила мне злобную гримаску, словно слова о правде требовали от нее немалых жертв. Но я ее не смог провести, мою сестру. Она знала, как я умен. Что же касается матери… она просто улыбнулась. Думаю, порадовалась тому, что ей с такой легкостью удалось донести до нас еще одну истину жизни. Пододвинула ко мне миску с нарезанной кружочками свеклой. Я положил несколько на тарелку, уже зная, что о фотографии судьи разговор не зайдет.
После обеда мы втроем переместились в гостиную смотреть телевизор. Мне-то, конечно, хотелось побыстрее подняться наверх и найти более надежный тайник для фотографии. Я посмотрел на сестру. Она сидела на диване, глаза у нее слипались.
— Пойдем, дорогая, тебе пора спать. — Мама обхватила ее за плечи. — Пойдем.
Сестра глянула на меня. Волосы спутанные, глаза-щелочки, на щеке — отпечаток вышивки диванной подушки.
— Я не устала, — пропищала она, потирая красный цветок, отпечатавшийся на щеке.
— Знаю, что не устала, — добродушно ответила мать, но тебе давно пора спать.
Сестра отвернулась от меня.
— Пожелай брату спокойной ночи. — Мама повернула ее ко мне. Она улыбалась, глядя сверху вниз на сестру, провела рукой по волосам. Сестра сочно мне кивнула. Глаза у нее закрылись. Ротик стал совсем маленьким. Как у девочки на фотографии, что лежала под моим матрацем… почти таким же.
На всякий случай я просидел у телевизора еще час, прежде чем сказал матери, что иду спать. Я не сомневался, что теперь-то сестра точно крепко спит. «Да, а сегодня в восемь „Лоуренс Аравийский“». Блин! Мне нравился этот фильм. И мать это знала. А потому сочла бы странным, если бы я не переменил принятое решение. Зевнув, я остался у телевизора в поисках убедительного предлога. Мать вопросительно посмотрела на меня, помешав процессу.
— Ты в порядке?
— Да-да. — Я решил пойти наиболее простым путем. — Просто немного устал.
Но мать мои слова не убедили.
— Ты, часом, не заболеваешь? — Она пощупала мне лоб.
— Нет, — оттолкнул я ее руку. — Немного устал, вот и все. День выдался длинный, рано встал и все такое.
Мать кивнула, но сомнения у нее явно остались.
— У тебя с Нетти все нормально?
— Мы немного поцапались, — солгал я. — Но завтра опять подружимся.
Мать улыбнулась, словно и хотела услышать от меня эти слова. Потом я поцеловал ее, пожелав спокойной ночи, и ушел с ощущением, что сделал что-то ужасное.
— Вы онанировали, глядя на фотографию.
— Совершенно верно.
— Но таких мыслей у вас не было, когда Нетти показала ее вам?
— Пожалуй.
— Что изменилось?
— Как только фотография перестала ассоциироваться у меня с кабинетом судьи, она сразу стала другой.
— Какой же?
— Какой я и хотел видеть ее в то время.
10 июня 1975 г.
Мистер Диксон, пожалуйста…
Когда я приду в школу, в последний день занятий седьмого класса, это также будет последний день учебы в начальной школе[7]. Я имею в виду следующее: вернувшись с каникул в сентябре, мы придем уже в новую школу, второй ступени (или среднюю, как ее теперь называют). И придя в нее, мы будем долго ждать (пять полных лет), прежде чем у нас появится возможность принять участие в мероприятии, которое можно провести прямо сейчас. Я, разумеется, говорю о выпускной церемонии. Какой она будет, я могу только фантазировать.
В последний месяц двенадцатого года обучения мы отдалимся от учащихся младших классов, забудем об их существовании. Однако в их глазах мы будем выглядеть героями, совершающими нечто великое. Нас же будет тянуть к одноклассникам, между нами будут устанавливаться прочные связи, ничем не обусловленные, за исключением утверждения, что математики рождаются в одно время, а демографы собираются в одном месте.
Во время предпоследнего уик-энда двенадцатого года обучения нас объявят безумными родители и учителя. Нас будут любовно поощрять делать все то, что разрешено им. Нас будут подталкивать к крайностям… к примеру, пить всю ночь и не приходить домой до утра. Нам предоставят лимузины с шоферами, чтобы отвезти в роскошные отели. Гигантские стереосистемы будут гонять нас по танцплощадкам, пока нам не придется пойти в туалет, чтобы проблеваться. На следующее утро мы будем приходить в себя от этой эрото-насильственной вакханалии, думая о том, чего делать не следовало: от актов вандализма до потери девственности. Список может получиться очень длинным.
Обо всем этом я могу только мечтать.
Но поскольку мы все еще в начальной школе, а администрация не думает о выпускной церемонии, мне остается только фантазировать. И я полагаю, это несправедливо. Почему у седьмого класса не может быть своей церемонии, как у двенадцатого в средней школе?
Нетти Смарт
— Прекрасно, — проговорил я на полном серьезе, возвращая Нетти ее письмо.
— Благодарю, — ответила она. — Я взяла кое-какие журналы, «Нешнл лэмпун» и «Тайм» напечатали статьи о выпускном ритуале. — Нетти сложила письмо и сунула в карман джинсов.
— Ты собираешься пустить его по кругу, чтобы все расписались? — поинтересовался я.
— Нет смысла, — ответила она. — Я уже показала его Диксону. Он сказал, что не разрешит выпускной церемонии, даже если письмо подпишет весь город.
— Ох уж этот Диксон!
Вечер пятницы выдался жарким и солнечным. Мы с Нетти сидели в тени парадного крыльца дома Смартов, с бейсбольными перчатками на коленях, наблюдая за спектаклем.
Момент прошел. Мы его упустили.
Нетти подтолкнула меня.
— Мне его жалко, — указала она на своего обкуренного брата Дунка, которого вместе с партнершей по выпускному действу Анной Хирш водили по лужайке, пока родственники фотографировались, а соседи останавливались, чтобы поглазеть. — Я хочу сказать, ему это не в кайф. Он это делает только для матери. — Она перевязала шнурок, чтобы чем-то себя занять.
— Ну, винить его за это нельзя, — заметил я, прежде чем спросить, будут ли к нашему выпускному вечеру по-прежнему в моде эти дымчато-синие фраки. На что Нетти рассмеялась, качая головой. Я хотел спросить, что она думает насчет платья Анны, но вовремя остановился. Платья Нетти ненавидела. Но не переменит ли она свое мнение за пять лет? Может, стоило задать этот вопрос? Но я не решился.
Еще момент прошел. Мы его упустили. Потом ушли в парк с бейсбольными перчатками.
Нетти бросала мяч, а я ловил. Меня это всегда успокаивало. Пока она отрабатывала крученый бросок, у меня было время для обдумывания всяких проблем. Самая главная: письмо Нетти. Конечно, я сказал ей, что оно прекрасное, но, честно говоря, понятия не имел, с какой стати она его написала, хотя, разумеется, имела полное право жаловаться на отсутствие выпускной церемонии в седьмом классе.
— Нетти, почему ты не написала о том, чем мы, семиклассники, могли бы заняться на выпускной церемонии, а не расписывать так подробно вечер двенадцатиклассников?
Нетти ответила резким, высоким броском.
— Потому что это ритуал, которого у нас нет.
Она взрыхлила землю мыском. Я вернул ей мяч, потом присел на корточки, чтобы рука пришла в себя от ее последнего броска.
— Да, я знаю. Но ты не думала, что все эти рассуждения о блевотине и лимузинах могли сработать против нас?
Нетти меня проигнорировала. Она собиралась сделать «костяшку», очень сложный бросок.
— Не надо, Нетти! Ты только повредишь руку! — крикнул я, распрямляясь, готовый бежать за мячом, куда бы она его ни бросила.
Еще в феврале мы рассказали Джону и Пенни о том, что наша школа не признает выпускных церемоний для семиклассников. Они не удивились. Джон объяснил нам причину, по которой в седьмых классах не проводилась выпускная церемония: администрация полагает, что мы еще слишком малы, чтобы осознать, с чем расстаемся. Вот тогда Пенни предложила еще раз взбудоражить коллектив, а для того устроить вечеринку у них дома. Джон согласился, сказав, что мы заслужили fête[8] за все те волнения, которые выпали на нашу долю за этот год. Мы с Нетти переглянулись. Предложение Пенни и Джона вызвало у нас исключительно чувство благодарности, но мы оба понимали, что коллектива больше не существует и любая попытка воссоздать его приведет к печальным последствиям. Думаю, мы оба хотели сказать об этом, но промолчали. Чтобы не обижать их. От них-то мы видели только хорошее. Джон почувствовал наше замешательство, потому что тут же повернулся к Пенни:
