Но не красоты ландшафта занимали его. Он смотрел «исступленным» зрением, и ему вдруг стали видны огромные шапки – копии шапки Гугуце, – которые накрывали большие куски ландшафта – целые деревни, и города, и войсковые части. Эти шапки, колоссальные, до неба, стояли чередою, уходя в зеленую ночную даль.
Ося Кол профессиональным жестом открыл чемоданчик и вынул оттуда бутылку пива.
– Глотни-ка пивка, родной, – распорядился он, протягивая бутылку парторгу. – Самое лучшее лекарство против удара по сознанию. – Он лихо открыл бутылку об изогнутую дверную ручку.
Дунаев сделал глоток горького пива и сразу же узнал в одесском уголовнике Айболита. Доктор казался веселым.
– Без алкоголя в нашем деле никак нельзя, батенька, – усмехнулся врач. – Ежедневно пить не рекомендую, но в экстремальных ситуациях – непременно. Если вас атаковал обычный кровососущий вампир, надо срочно выпить красного вина, чтобы компенсировать потерю крови. Если атака шла прямо на душу, тогда без водки не обойдешься. Если же сосали разум, тогда никак нельзя без пива. Пиво, Владимир Петрович, самый древний напиток, оно в родне с морем, такое же горькое и пенное. А море это и есть Сознание. Из пены, голубчик, родилась Любовь, а Любовь и Разум – одно и то же. Поэтому наши русские монахи и сводят ум в сердце. Там, в сердце, уму поуютнее будет, чем в глупой башке, в тыкве в этой. – Доктор подмигнул парторгу, потом продолжил более серьезно. – Помните, я говорил вам про Гзом, про внешний мозг. Теперь вы можете наблюдать эти шапки. Они своего рода самозванцы, они пародируют Гзом. Я бы сказал, эти румынские шапки – карикатуры на Гзом. Смотрите, они даже структурой своей намекают на это.
Действительно, колоссальные шапки, стоящие одна за другой по всей территории Румынии, напоминали чем-то вывернутый наизнанку мозг – внутри они, наверное, были подбиты войлоком, а снаружи курчавилась черная мозгоподобная поверхность.
«Мозг каракулевый», – подумал парторг.
Ему вдруг стало хорошо и уютно – от пива, от того, что все так далеко и отчетливо видно, от того, что он все же не стал дебилом (а это, в какой-то момент, ему казалось уже совершившимся событием), а также от приятной компании – Айболита он уважал, и было в нем что-то даже трогательное, в этом встрепанном, седовласом, хрупком старичке, у которого так сильно менялось выражение глаз – то сверкал в них ум, то бушевала ярость, то блестела какая-то детская задумчивость, а иногда в этих глазах ясно виднелась печаль – мягкая, отрешенная, человечная, как-то даже не подходящая к этому в корне нечеловеческому существу.
Они прошли по анфиладе, вышли наружу сквозь пролом в стене. Прозрачные огромные шапки стояли в воздухе чередой. Парторг не видел, но ощущал, как эти шапки-упыри сосут сознание из спящих людей. Он сказал себе: «Видеть невидимое!» – и тут уже узрел тысячи и тысячи витых струек, которые поднимались от домов, от земли и уходили в шапки. Это и были «струйки сознания».
Словно угадав его мысль, Айболит сказал:
– Мы вот выскочили из-под шапки. Люди спят и не ведают, что разум по капле уходит вверх, в курчавые псевдонебеса. Некоторые наивно думают, что шапки и есть Гзом. Но они не Гзом. До сих пор кое-кто полагает, что Гзом – это орнамент, установившийся порядок. Но Гзом – это не установившийся порядок и не орнамент. Гзом – это огромный сквозняк, который пробегает по всем порядкам и орнаментам, по их возможностям и невозможностям. И он выворачивает их наизнанку и заставляет трепетать, как тот флажок на башне. Видите, что происходит с людьми, которые слишком долго живут под шапкой. – Айболит указал в глубину большого ландшафта. Парторг присмотрелся и увидел в центре тех пространств, которые накрыты были шапками, странные и одинаковые сценки. Люди, по виду румынские крестьяне или пастухи, в таких же точно шапках и национальных одеждах, в какой был одет Гугуце, шли равномерной походкой по периметрам больших квадратов и прямоугольников.
Квадраты и прямоугольники (иногда, очень редко, треугольники) были внутри совершенно белые и пустые. Казалось, они лежали на земле, но под ними не было земли. Но и на дыры не похожи были эти странные куски территории. Пустота вообще мало на что похожа.
– Я всегда подозревал, что за границей ничего нет, одна лишь белая пустота. Здесь они ее почти заслонили, остались только эти куски… – сказал Дунаев полупьяно. – Но почему они все ходят так странно по краям этой пустоты? Охраняют, что ли?
Кое-где румыны двигались по краям белых кусков на конях, кое-где даже на телегах. Двигались равномерными вереницами, так что создавалось впечатление, что это расстелены на земле огромные платки, обшитые по краям движущимся орнаментом.
– Как же здесь жить, в этой пустоте? – спросил Дунаев.
– Прыгать надо. Ты прыгать умеешь? – ответил доктор.
У парторга слегка закружилась голова. Показалось, он снова проваливается в сон про Боголюбово-Разбойное.
– Как это… прыгать? – спросил он.
– Напружинить и прыгнуть – вот как. Белая пустота – она отпружинивает хорошо.
С этими словами доктор достал из чемоданчика четыре металлические пружины, похожие отчасти на диванные. Сверху на пружинах было укреплено нечто вроде больших сандалий с ремешками, – сделано так, чтобы в них можно было вставить ногу прямо в сапоге.
Доктор так и сделал, быстро нацепил на ноги пружины и кивком указал Дунаеву поступить так же. Дунаев надел пружины, затянул ремешки. Попробовал сделать шаг – и тут же его подбросило в небо. С изумленным криком он приземлился уже за пределами поместья, на дороге, возле горящего мотоцикла с коляской. Раненый немец, лежащий на обочине, вытаращился на него и побелевшими губами пролепетал: «О, майн Готт!»
Дунаев включил невидимость и дальше запрыгал уже невидимый, чтобы не пугать людей, и так измученных ужасами войны. Следующий прыжок перенес его уже за город, и он приземлился в середину белоснежного квадрата, по краям которого равномерно шагали загадочные румыны. И тут его так подбросило, так отпружинила «белая пустота», что дыхание перехватило! Высоко в небе его нагнал Айболит – вытаращенный, хохочущий, с белым пламенем седых волос на голове.
– Эх, пружинит, как отбрасывает! – крикнул он. – На Славу!..
– Слава! – раздался из глубины неба мальчишеский вопль. – Слава, товарищи!
Они увидели, что их нагоняет Максимка, прыгающий на таких же точно пружинах. За ним скакали Радный и Джерри. Джерри был совершенно нагой, мокрый с головы до пят и со свистом рассекал воздух граблями, улюлюкая и визжа. Радный в ожерелье из черепов, с почерневшим от скачки лицом, размахивал веслом и молчал. Но так громко скрипел зубами, что казалось – режут стекло. Глаза его светились желтым светом, отбрасывающим два луча в ночи.
Упоение ночной скачки охватило Дунаева. Раз – и уносились в зелено-черное небо! Два – и приземлялись на белый квадрат из прямоугольной пустоты, огороженной румынскими фигурами. Три – и взлетали еще выше, до самой полной луны… и так неслись вперед сквозь свист и скрежет ветра, сопровождаемые боевым визгом товарищей.
В мозгу Дунаева прозвучала радиосводка Совинформбюро: в Бухаресте, столице Румынии, вспыхнуло восстание. Ебаный Ион Антонеску свергнут. Власть принял румынский король Михай. Румыния разорвала союзный договор с Германией и вышла из войны. Красная армия вошла в румынскую столицу, приветствуемая многотысячными толпами жителей освобожденного Бухареста.
Далеко от темной земли, где лежало поле, леса, города и реки, поднялся тихий и рассыпчатый крик «Ура!».
«Ура!» – орали озера и перелески, люди спящие и бодрствующие, дороги и домики, и даже убитые немцы шептали «Ура!». Что-то стало взлетать от земли, и проноситься в лунном свете, и падать обратно. Тысячи и десятки тысяч темных растрепанных предметов взлетали в воздух. Дунаев понял – это цветы.
Пять фигурок неслись на пружинах, среди взлетающих и падающих цветов, словно бы вырезанных из черной бумаги на фоне лунного неба. Неслись, обратив дикие лица к полной луне. Впереди исступленно прыгал Айболит, и казалось, это уже не доктор, а бешеное кенгуру в белом халате с седым хохолком на голове. Они неслись к границе Венгрии, где пока что еще царствовал ебаный Хорти. И душа Дунаева пела, охала и ухала, в ритме скачков, взлетов и приземлений.
Миллионам внимающих толп
Мы читаем историю битвы.
Но не людям! Не людям, которых действительно нет.
И не к людям Дунаев свои обращает молитвы —
От Снегурочки спящей он свой получает совет.
Нескончаемый медленный лес протянулся в окраинах диких,
Он заслушался стоя, не смея стряхнуть снегиря,
Превратившийся в слух до последней своей земляники.
И до станции дальней, где светятся два фонаря.
Мириады пылинок, лежащих везде где попало,
И хрустящий песок, и листва, и круги на воде,
Подоконники, мухи, подвалы, и кол, и мочало
Завороженно встали, человечьей внимая судьбе.
Несчислимому ведому всех свояков мы читаем:
Все, считай, свояки – и грибы, и осенняя грязь!
И застыла вся публика, явно того ожидая,
Как герой повергает врагов, грохоча и смеясь.
Подавай им кино! Подавай им великую бойню!
Но героя внезапно уносит поток вещих снов.
То герой – не герой, то он зельем каким-то опоен,
То бежит, то дрожит от бессвязных магических слов.
И тогда все углы заворочались недоуменно,
Приподнялась листва, и пожала плечами трава:
«Где здесь славная битва? Где яростный бой раскаленный?
Где тут подвиг отважный? И где здесь людская беда?»
Повороты видны, коридоры и комнаты ваты —
Те дешевые комнатки, плюшем обитые встарь.
Пенопласт раскрошился. Лежит паралон сыроватый,
И как будто бы гулко порой забубнит пономарь.
Эй, казачество дней! И веселые тени предместья!
Натянуть повода! Вот лекарство в назначенный час!
Вот вам битва веществ! Окисление вместо предвестья.
Огорчение взрывов. Засолка погон на плечах!
И тогда белый клин журавлей полетит, соревнуясь,
Белым временем став, бесконечным и ясным всегда.
Снизу блещет война, сверху небо лежит, не волнуясь.
А вокруг беготня – все оттуда бежит в никуда!
«Хорошо! Наконец-то, блядь, вышли на оперативный простор! Теперь нас не остановить! Сейчас с ходу вломимся в Венгрию!» – так упоенно думал парторг, несясь на пружинах. Впрочем, он знал, что Венгрию нацисты превратили в мощный бастион, что там сосредоточены огромные силы врага. Догадывался, что бой за Венгрию не будет легким. Но к тому, что их ожидало, парторг оказался непод-готовлен. Хотя он вроде уже был вообще ко всему готов, все воспринимал как должное, но есть вещи, которые в любой, даже самой задубевшей и залихватской душе могут без труда отыскать нежное и неожиданное место: так герой находит на брюхе дракона выпавшую чешуйку и в это случайное оконце всаживает свой кинжал.
