– Ветер, вода… Реки, тучи. Похолодание. Внезапное потепление. Атмосферный фронт. – Радужневицкий пригубил шампанское. – Мы все – представители погоды. Я вот представляю здесь радугу, этот спектральный анализ света в парах земли и неба.
– Смена дня и ночи – единственный источник подлинной радости. Других источников нет. Остальное лишь игра. – Глеб фон Ветер осклабился. Странно сияла его американская улыбка на тяжелом и длинном славянском лице. Такое лицо казалось неспособным к таким вот улыбкам.
– Господа, прошу всех в следующую залу, – сказала княгиня, быстро проходя с парой других гостей. – Там нас ждут…
– Те, кого ждем мы, – подхватил Глеб. Лисенок на его руках зевнул, показав свой детский язычок.
В соседней зале, действительно, устрицы громоздились в огромных серебряных ладьях среди льда и лимонов. Ладьи перемежались серебряными ведрами, где, тоже во льду, зеленели винные бутылки.
Сухое белое вино пришло на смену шампанскому.
– Твое вино, Вальдо, – подмигнул ему Радужневицкий. – Вино с берегов Дуная. Пей допьяна. Раствори его в себе.
Дунаев всосал в себя живую устрицу. И почувствовал ее морскую силу. Запил вином. Он оказался сидящим между двух дам. По правую руку сидела дама непонятного возраста, но, кажется, старая, которая вскоре стала известна ему как Валентина. От нее шел странный запах паленого шелка, вишневых косточек…
Слева сидела белокурая девочка лет пятнадцати. Ге лицо было бледным, а рот ярким и припухшим. Она представилась: Терри-Окки Винтербер.
На рассвете, что был розов,
Долог, сладок, тёпл и сер,
Целовал я нежно губы
Терри-Окки Винтербер.
Эта девочка из Клана,
Дочь хозяйки Трех Лесов,
Поздней ночью отворила
Для меня дверной засов.
Терри-Окки, я пробрался
Ночью в спаленку твою.
На рассвете оказался
В ослепительном раю.
Запах чая, вкус лекарства,
Где-то бродит белый кот.
Мой язык как гость веселый
Навещает детский рот.
Гость почтительный и нежный,
Гость проворный и простой…
За окошком ветер снежный
Лижет цоколь городской.
Так, между затхлым ароматом Валентины и свежим благоуханием Терри-Окки и сидел Дунаев. Кто-то поднялся во главе стола с бокалом в руке.
– Позвольте произнести несколько слов во славу и оправдание живоглотства, – произнес поднявшийся. – Мы поедаем устриц, которые маленькие, их для нас похитили из прохладных глубин. Есть ли у нас на такое дело право?
Оратор обвел присутствующих взглядом очень темных глаз. И продолжил:
– В наших жилах течет кровь старинных разбойников. Эту аристократическую кровь мы называем голубой. Синим цветом на поверхности тел выделяют вены. Красным обозначают артерии. Артериальная кровь, светлая и неиспользованная, как кровь молодой любовницы, о которой английский поэт сказал: «…the Lightfull and solty blood of her beauty». Столь же свежа и светоносна кровь народа. Наша же синяя кровь – кровь венозная. Кровь, которой предстоит пройти очищение Сердцем. Сердце! Сердце Курчавого! Сердце командира эскадрона моравских гусар – полковника Отто фон Гурвинека! Что ты можешь, Большое Сердце, без помощи агентов глубины – святых устриц? Они родились там, в недрах легкости. За устриц! За Гурвинека!
– За устриц! За Гурвинека! – раздались голоса.
Над столом поплыл звон сдвигаемых бокалов. Дунаев чокнулся с соседками по столу и выпил залпом. Опьянение приблизилось. Он поднял глаза и увидел огромный портрет на зеленой стене. Портрет был так огромен, что Дунаев просто не мог заметить его, когда еще оставался чуть более трезвым. Толстая золотая рама, столь пышная, что казалась жерлом вулкана, разверзалась вокруг полотна, где изображен был мертвый гусарский полковник, лежащий во льду. Лицо гусара чуть светилось сквозь лед, неожиданно детское, мальчишеское, в круглых очках. Над высоким бледным лбом курчавился гусарский чубчик, как у Дениса Давыдова.
– Вы узнали господина, который произносил речь? – наклонилась к уху Дунаева Валентина. – Это Зео Ванденстайн.
В усадьбе Биттерби родился кривоногий мальчик,
В усадьбе Горькая Пчела.
Там есть один стеклянный зальчик,
Где леди сына родила.
Хозяин черепах с повелителем яблок
Над колыбелькою склонялись.
Его прадедом был князь Ум,
Собаки Юга – дядьями.
Его нарекли Зео в честь верхней бездны,
Темный парк назначили быть его сердцем,
Красный с золотом забор стал его пальцами.
В усадьбе Горькая Пчела родился Зео Ванденстайн!
Он был землей своих внучат —
Кусков башкирского ледка,
Он был алмазный самокат,
И крики челяди сквозь сад,
Как сто, как двести лет назад,
Они кричали в темный сад,
Что леди сына родила.
Кто-то подхватил Дунаева под руку и увлек Дунаева в следующую залу анфилады. Здесь что-то затевалось. Гости с бокалами в руках рассаживались на стульях вокруг огромной деревянной миски, расписанной аляповатыми цветами. Миска занимала весь центр залы.
– Господин фон Дунаев, вы у нас новичок. Еще не знаете наших маленьких обычаев, – сказала княгиня, подходя к Дунаеву и прикасаясь к его локтю. – После ужина мы устраиваем маленький спиритический сеанс. Но мы не вызываем умерших. Зачем? Кому нужно ворошить прошлое? Лучше уж ворошить будущее, не так ли? Это как-то свежее. Вы ведь сами бы выбрали Терри-Окки, а не Валентину, – княгиня усмехнулась, слегка ударив Дунаева веером по руке. – Валентина богаче, но я знаю, что не деньги для вас главное.
– Не деньги, – подтвердил Дунаев. – Не деньги, но жизнь.
– Жизнь или кошелек! – Княгиня прищурила свои жемчуговые глаза под тенью ресниц. – Так говорили разбойники. А мы, аристократия, как правильно сказал Зео, потомки лесных разбойников. А я вот выбираю кошелек. В кошельке так приятно лежать, в темноте. Лишь легкий запах духов и нега шелковой изнанки, ласкающей голое тело. Что мне жизнь? Я от нее давным-давно уже отказалась. Ради этого – ради имения. Ради имени. Но вы – другое. Вы отважны – мужчина. Хотела бы, честно говоря, завести с вами любовную интрижку, но недосуг. Простите мне мою венскую прямоту. Слишком много забот по хозяйству. Вот и спиритический сеанс начинается. Присядьте.
Она показала Дунаеву на свободный стул у бортика огромной миски. Вальдемар присел. Все уже восседали на гнутых розовых стульях. Только одна женщина, невысокая, широкоплечая, с широким лицом, стояла. Видимо, это была руководительница сеансом. Лицо ее казалось почти античным, нижняя часть лица чуть тяжеловата. На ней синела униформа Люфтваффе.
– Мы называем эту даму Бездна де Небо, – шепнул Радужневицкий. – В шутку, конечно. Она здесь спиритический медиум. Но вообще-то она летчица. Ас, говорят. А раньше была учительницей.
Она работала учительницей в школе
И часто ночевала в кабинете.
В пробирке развести немного соли.
Ее любили и боялись дети.
Но вот однажды в окнах кабинета
Сверкнуло пламя, вылетели рамы…
Потом она уехала на лето,
В Крыму влюбилась. Вскоре вышла замуж.
Бездна де Небо подняла руку, и в зале воцарилась тишина. Она медленно повернула ладонь вверх… Ее мрачное лицо оставалось сосредоточенным, глаза закрыты.
– Вызываем Ложку, – произнесла Бездна. Ее голос оказался низким, но таинственным. – Ложка, размешай.
Тут же раздался грохот, все затряслось, посыпались куски штукатурки, затем показалось, что выламывают потолок, и щебень сыпался в миску. В проем просунулась колоссальная Ложка и стала быстро ходить по кругу. По ощущению, она состояла из горячего плотного студня, но была празднично расписана по черному фону желто-белыми ромашками и элементарными птичками. Дунаев поднял глаза и увидел, что, несмотря на осыпавшуюся штукатурку и отчасти лепнину, потолок цел и по-прежнему украшен серо-розовыми кучевыми облаками, на которых лежали румяные обнаженные тела богов и богинь. Люстра по-прежнему свисала хрустальной гроздью из сердцевины сгустившихся облаков.
Ложка проходила прямо сквозь потолок и сквозь люстру. Но она двигалась по кругу все быстрее. Поначалу она неслась сквозь вещи и людей, лишь вспархивали салфетки, летели цветы и пушились волосы на головах. Но чем больше была скорость Ложки, тем плотнее и реальнее она становилась – вскоре полетели стулья, одного господина швырнуло в угол, затем швырнуло даму, затем вдребезги разлетелась китайская ваза, стало сносить и разбивать статуи, картины. Стулья летели и разбивались о стены. Мужчины в черных фраках и женщины в узких платьях прижимались к стенам, стараясь не попасть под Мешалку, которая уже стала не видна – она вышла на такие обороты, так свистела, что не видать стало ничего, кроме этого вихря в центре. Люди растрепанно распластались по стенам, по углам, в разметавшихся фраках и платьях, но никто не покидал залы, хотя со всех сторон огромные белые двери стояли распахнутыми в соседние помещения.
