„А на хрена, ты думаешь, нужен гальюн?“, – отчеканил Майер, не снимая рук с плеч Энн.
Лоуренсон направился к корме, смотря вперед. „Здесь поудобнее“, – пробормотал он.
По дороге к люку он прошел мимо Майера и шкипер смерил его взглядом. „Полегче стало?“, – сказал он, слегка улыбаясь.
„Угу“, – промычал Лоуренсон, поворачиваясь к люку. Он обернулся и взглянул на Энн. Она снова улыбалась, и теперь он был абсолютно уверен, что руки Майера двигались по ее плечам.
На следующий день Майер не оставлял его ни на минуту:
„Лоуренсон, вычисти камбуз. Воняет, как в свинарнике!“
„Лоуренсон, приведи в порядок сумки с парусами, они в лазарете. Они понадобятся мне в готовности, если мы попадем в шквал“.
„Лоуренсон, спускайся сюда и выкачай воду с днища. У нас и без сотен галлонов морской воды хватает мертвого груза на борту“.
Днем, согласно прогнозу Майера, они вышли в Саргассово море. Оно было похоже на огромное грязное озеро посреди океана. Множество саргассовых водорослей клочьями проплывали мимо судна. Паруса колыхались и подрагивали на угасающем ветре, и даже легкий надувной кливер был почти бесполезен. У „Себастьяна“ не было двигателя, и Майер решил покорно дрейфовать в штиле столько, сколько Богу будет угодно. „Я ни черта тут не могу сделать“, – сказал он, пожимая плечами. „Будем пытаться двигаться дальше и молить о ветре“.
Во вторую их ночь в штиле дежурил Лоуренсон. Он и Ибл сидели друг напротив друга в кокпите. После часа нервного молчания, только мачта скрипела над их головами, Лоуренсон встал и пошел вниз. Спустившись по лестнице в каюту, он почувствовал, что Энн нет в ее койке. В каюте стояла кромешная темнота, и он ощупал холодные помятые простыни, слабо надеясь на то, что найдет ее в них.
Потом он заглянул в камбуз, зажег спичку и убедился, что там никого нет. Ее не было на палубе, значит она в одном из двух мест – в гальюне, или в каюте Майера.
Он пошел назад на корму, часто дыша. Обе двери были закрыты, и он ничего не услышал. Он тронул дверь в гальюн, собираясь толкнуть ее.
Но не мог. Ничто не могло заставить его постучать или позвать Энн. Дверь Майера была за ним, но он не мог смотреть на нее. Он просто стоял, держась за дверь в гальюн.
Спустя несколько минут он вернулся на палубу. Руки дрожали, а глазам было тяжело сфокусироваться.
Ибл держал ногу на румпеле, наблюдая за Северной звездой. Он удивился, когда Лоуренсон ввалился в кокпит и шлепнулся на кушетку. „Что случилось?“, – спросил он.
Лоуренсон обхватил голову руками. „Мне плохо, – пробормотал он. Мне надо сойти отсюда на берег. Мне все хуже и хуже“.
Ибл смотрел на него с секунду, потом посмотрел на компас. „Да, – сказал он тихо. Мне кажется, я понял, о чем ты“.
Лоуренсон молчал несколько минут, потом вдруг вскочил на ноги и поднял стальную рукоять лебедки размером с половину бейсбольной биты. Если она сейчас внизу с ним, значит она шлюха – и он изобьет обоих до полусмерти. Он направился к люку.
Ибл сказал ему: „Ты куда это?“
„Пойду разберусь со всей этой фигней!“, – ответил Лоуренсон, встав на лестницу. Спустившись, он заглянул в главную каюту.
Энн была в своей койке. Света хватило, чтобы он разглядел между простынями тело. Он на цыпочках прошел в каюту и зажег спичку. Она спала. Он поднял спичку над койкой и увидел, как тени пробежали по ее волосам, увидел ее обнаженное плечо, блеснувшее в тусклом свете.
Майер, тряхнув, разбудил его на рассвете. „Все на палубу! Сегодня придется потрудиться“.
Лоуренсон яростно стряхнул его руку со своей ноги. „Не трогай меня!“, – крикнул он. „Я встаю!“
У Майера сузились глаза. Он повернулся и ушел, не сказав ни слова. Лоуренсон стал одеваться.
Когда он поднялся на палубу, то понял, что Майер имел в виду. Угрожающе выглядящий шквал закрыл весь северный горизонт.
Они в спешке съели завтрак, и шквал обрушился как раз, когда они закончили. Сначала пошел слабый дождик, затем подул ужасающий ветер и, наконец, взревело, разлетаясь на части, море, грозя в любой момент разнести судно в щепки.
Лоуренсон, сидел на выступе на подветренной стороне палубы, вцепившись в ограждение кокпита, чтобы его не смыло за борт. Небо почти все было черным и дальше двадцати ярдов было невозможно ничего увидеть. „Себастьян“ накренился под невероятным углом и каждая волна, которую видел Лоуренсон, наводила на него панику.
Внезапно с носа корабля донесся дикий крик, так сильно напугавший Лоуренсона, что он чуть было не выпустил из рук поручень. „Чик! Кливер!“
Лоуренсон увидел, что верх кливера буквально разлетается на куски на ветру. Три шва разошлись, а другие два разорвало в течение тридцати секунд.
„Опускай его!“, – кричал Майер. „Опускай эту херню!“ Он повернулся к Лоуренсону: „Принеси мне стаксель [5] из лазарета! Живей, твою мать!“
Лоуренсон окаменел от страха. До лазарета было всего шесть футов, но когда он оглянулся, пытаясь заставить себя сдвинуться с места, ему показалось, что до него ярдов шестьдесят. Крик Майера встряхнул его. „Лоуренсон! Тупой ублюдок! Неси мне парус!“
Лоуренсон осторожно двинулся по палубе к лазарету. Он пошел боком, чувствую, как на него хлынул поток воды, когда он схватился за поручень. Его руки окоченели, и ледяная вода стекала по промежности.
В момент, когда он поднял заслонку лазарета, море вырвало ее из рук и унесло. Оно мгновенно отхлынуло, а потеря заслонки наполнила его таким страхом и отчаянием, что он заплакал. Он лежал на животе, всхлипывая, пока не нащупал сумку, в которой был стаксель.
Он вытянул сумку, едва видя, и пополз по палубе к носу. Проползая мимо главного люка, он увидел Энн, стоящую на лестнице в дождевике и смотрящую на него с таким выражением, которого он никогда у нее не видел. Он отвернулся и пополз дальше.
Майер дико орал, когда он, наконец, добрался до носа. „Парус! Тупой ублюдок! Дай мне чертов парус!“ Он сидел на бушприте, обхватив его ногами и держась за переднюю подпорку.
Лоуренсон отчаянно пытался развязать узел на сумке, но узел намок, а его руки так тряслись, что он едва держал ее.
„Обрежь его!“, – крикнул Майер.
Ибл подбежал с ножом и перерезал веревку. Лоуренсон открыл сумку.
Первое, что он достал оттуда, был коричневый свитер. Брызги были такими сильными, что он едва разглядел, что держит в руках, но понял, что это не парус. В отчаянии он опять полез в сумку. На этот раз он выудил оттуда шорты цвета хаки.
Крик Майера, казалось, заглушил море. То был дикий, пронзительный вопль: „Господи Иисусе! Ты принес мне сумку со шмотками!“
Лоуренсон поднял глаза, лицо его исказили страх и замешательство, он увидел, как Майер швырнул в него фал [6]. Большой стальной наконечник ударил его в грудь, словно пушечное ядро.
Он упал на спину, споткнувшись об люк, и заскользил по палубе по направлению к поручню. Он схватился за мачту, но не смог удержаться. Как раз когда его ноги окунулись в воду, он поймал рукой спасательный трос.
Лоуренсон висел там, хныча и глотая воздух, пока Ибл ходил за стакселем и мужчины поднимали его. Наконец они втащили Лоуренсона на борт, и он лег на палубу, тяжело дыша, его тошнило в воду.
Наконец он как-то добрался до каюты, где проспал несколько часов. Когда он проснулся, шквал уже прошел. Никто не произнес ни слова, когда он появился на палубе, так что он сел один на носу и смотрел, как садится солнце.
Как только стемнело, они увидели огонек на горизонте. Майер смотрел со своего места из кокпита. „Вот и Бермуда“, – сказал он тихо. „Это маяк Глоуб Хилл“.
Никто особо не разговаривал, когда вахты сменились в восемь. Лоуренсон держал румпель, сконцентрировавшись на крошечном мигающем огоньке на горизонте.
Он никогда не сможет забыть ужас этого дня. Брюс Лоуренсон, благородный потомок одной из лучших семей Кливленда, побежден и растоптан обычным моряком, злобным невежественным засранцем. Доведен до состояния беспомощного желе низкопробным морским подонком. А если этого мало, так еще и его жену чем-то привлекало это животное, может она даже и трахалась с ним. Он представил, что скажут его друзья, когда он вернется без нее. А его родители? Ее? Что он им скажет? Он думал об этом какое-то время и, наконец, решил, что просто скажет правду – что она внезапно превратилась в шлюху.
Огонек стал уже больше, и он понял, что до берега остались считанные часы. Он сядет на самолет, с ней или без нее. Он поговорит с ней, даст ей шанс, но не больше. Ей нет прощения. И как только они вернутся в Кливленд, он как следует ей засадит.
Стоило „Себастьяну“ оказаться в безопасности, как Майер стал почти радостным. „О’Кей“, – сказал он с улыбкой. „Давайте-ка все хорошенько выспимся“.
Когда они начали спускаться вниз, Майер положил руку на плечо Ибла. „Я думал, что ты сегодня собирался спать на палубе“.
Ибл заколебался. „Ах, да“, – ответил он. „Ты прав“. Он стоял на палубе, держа резиновый матрац, пока Майер спускался вниз.
