Что касается консьержки, то она уже давно перестала удивляться, что у меня нет никакой «подружки». А поскольку никакого «дружка» тоже было не видать, то она в конце концов сочла меня этаким библейским Иосифом, то есть попросту беднягой. Тем лучше. Есть истины, которые этой зачаточной душе тяжело было бы переварить. Своих подружек с ледяным, как мята, задним проходом, своих изысканных любовниц с животами из серого мрамора я привожу на своем «шевроле» по ночам, когда все спят, и провожаю их так же — до моста в Севре или в Аньере.
Сегодня утром, когда я занимался письмами, один клиент сделал мне заказ, который меня встревожил. Это был мужчина лет сорока, краснощекий, начинающий лысеть, одетый как адвокат или директор. Он рассматривал мебель, фарфор, картины, но в особенности безделушки, словно искал что-то. Потом, наконец, приблизился к моему столу и спросил: «Скажите, сударь, нет ли у вас каких-нибудь забавных нецке? В частности, меня интересуют работы Коси Мурамато». На один миг наши взгляды встретились. Сколько людей на свете знают Коси Мурамато, этого мастера семнадцатого века, который в своей мастерской на острове Кюсю посвятил себя изготовлению исключительно макаберных нецке? Мертвые в содомском соитии с гиенами, сосущие член суккубы, онанирующие скелеты, трупы, сплетенные как гадюки, призраки, пожирающие человеческие зародыши, куртизанки, садящиеся на восставшее мужество мертвецов.
— К сожалению, — ответил я, — люди, обладающие произведениями этого мастера, не торопятся с ними расстаться. Впрочем, если вы соизволите оставить мне свой адрес, я мог бы, в том случае, если бы мне удалось что-то найти…
Он отказался с резкостью, заставившей меня заподозрить, что он понял: я никогда не продам ему ни одной вещицы такого рода. Нецке Коси Мурамато я держу для себя! Только некрофил может коллекционировать такие предметы, и человек заинтриговал меня.
— Может быть, вы зайдете еще? — настаивал я.
— Я живу не в Париже. Бываю здесь очень редко.
Он простился и вышел. Я был бы не прочь поговорить с ним о макаберных нецке, сказать ему несколько незначащих слов, понимающе улыбнуться. Не для того, чтобы завязать с ним знакомство, нет, но для того, чтобы он понял, как я понимаю его. И всё. Ибо если некрофилы — они так редки! — и узнают друг друга, они друг друга не ищут. Они окончательно выбрали невозможность общения, и любовь их уходит в несказанное. Одиночки, мы даже не звено между жизнью и смертью. Такого звена нет. Потому что жизнь и смерть слились воедино навечно, неразделимые, как вода, смешанная с вином.
Я не удержался от смеха и достал из своего жилетного кармана нецке, которое я всегда ношу с собой. Размерами оно не превышает трех сантиметров и изображает двух толстеньких крестьян, с ловкостью блудящих в глазницах черепа.
Визит любителя нецке мне напомнил несколько неожиданных встреч, когда мне пришлось наблюдать чужую некрофилию. По правде сказать, это не было ни чем-то исключительным, ни, напротив, банальным. Мне вспоминаются похороны, на которых я присутствовал в возрасте лет двадцати. Я пошел на них в тот раз не по влечению, а из чувства долга; это был один дальний родственник, чей отталкивающий вид и отвратительный характер отбивали у меня всякое желание навестить его в гробу. Шло отпевание, священник читал псалмы, несколько женщин рыдали. В маленькой домовой часовне был спертый воздух, катафалк занимал почти всё место в середине; в аромате цветов, ладана и свечей угадывался запах шелкопряда. Вскоре я заметил, что не я один ощутил его. Я находился в одном из крошечных боковых приделов, где тьма была довольно густой, но не настолько, чтобы скрыть от меня семейную пару. Эти люди были в трауре, однако я почему-то догадался, что они пришли сюда развлечься. Очевидно, музыка, скорбное пение и запах шелкопряда оказывали на мужчину действие весьма особого свойства, ибо я отчетливо услышал, как его спутница шепотом спросила о его состоянии. Она употребила очень точное выражение, казарменная грубость которого поразила меня. Мне показалось, что она подтвердила свои слова легким движением руки, но я не уверен в этом. То ли мужчина был слишком застенчив, чтобы продолжать начатое на людях, то ли он предпочитал покой комнаты, но пара поторопилась покинуть часовню. Черные одежды женщины коснулись мимоходом моего лица. Глаза у нее были молочно-белые и неподвижные, как у слепой.
Некрофилия этих двух людей была разбавлена розовой водичкой, их желания не перерастали в страсть. Но есть и другие, которые не останавливаются ни перед чем, и мне вспоминается прошлогодняя встреча на кладбище Монмартр.
Там была похоронена одна актриса, которую я знал как свою покупательницу, женщину непримечательной внешности, не способную, казалось, вызвать сильные чувства. Как только она умерла, я живо ее возжелал. Я прибыл на кладбище под проливным дождем, который еще больше усложнял мою задачу. Мне удалось открыть будку садовника, чтобы достать лопату. Я действую всегда с удивительной быстротой, и обычно мне хватает часа, чтобы открыть могилу, спуститься в нее, поднять клещами крышку гроба и, взвалив на себя труп, подняться наверх при помощи тщательно отработанной техники. После чего остается только дотащить тело до моего автомобиля, причем единственная трудность состоит в том, чтобы перекинуть труп через ограду с помощью веревки.
Той ночью ужасный дождь замедлял мои движения; напоенная водой земля была тяжела. С другой стороны, метеорологи предсказали, что дождь будет длиться около двух недель, и я не мог ждать так долго более подходящей погоды. Поднимаясь из ямы со своей тяжелой ношей, я увидел человека, который прятался за могильным камнем и наблюдал за моими действиями. Меня охватил дикий страх. Возможно, этот человек собирался погнаться за мной, убить. Или, скорее, донести на меня. Не соображая, что делаю, я бросил актрису и побежал так быстро, насколько мне позволял страх. Одним прыжком я преодолел стену и немного успокоился, только оказавшись у себя дома. Я был уверен, что тот человек не последовал за мной. Теперь мне нечего было его бояться.
На следующий день, читая газету, я узнал омерзительную новость. На кладбище Монмартр нашли труп известной актрисы, без одежды, с распоротым животом и чудовищно искалеченный. Дождь смыл все следы. Значит, страшный человек, следивший за мной, воспользовался плодами моих усилий! Это ужасно. Я заплакал от тоски и досады.
Сегодня утром я отправился прогуляться на кладбище Иври, заснеженное, торжественное, как сахарная пирамида, странным образом затерянное в простонародном квартале. Глядя на вдову, украшавшую рождественской елочкой могилу покойного, я вдруг отметил про себя, до какой степени стали редки эти дамы в трауре, в развевающихся накидках, и зачастую почему-то блондинки, которые лет двадцать назад были постоянными посетительницами некрополей. Как правило, это были — хотя и не всегда — профессионалки, выполнявшие свою работу в тени фамильных памятников с подавляющим душу отсутствием искренности и вдохновения. Вдовье мясо.
Я встречаю Новый Год в хорошем обществе — в компании консьержки с улицы Вожирар, умершей от закупорки сосудов. (Мне часто приходится узнавать такого рода подробности во время похорон.) Эта старушка, конечно, не красавица, но в ней много приятности: ее легко нести, она тиха и гибка, она хороша несмотря на ее глаза, запавшие в череп, словно у куклы. Ей вынули зубной аппарат, и от этого у нее впалые щеки, но когда я снял с нее ужасную нейлоновую сорочку, то увидел сюрприз, который она мне приготовила: груди молодой женщины, упругие, шелковистые, совершенно нетронутые! это мой новогодний подарок.
Любовь с ней отмечена каким-то спокойствием. Она не воспламеняет мою плоть, она ее освежает. Обычно я жаден до времени, которое провожу с мертвыми — оно бежит так быстро — и стараюсь использовать каждое мгновение, когда нахожусь в их обществе; но этой ночью я улегся рядом с ней, чтобы поспать несколько часов, как муж с женой, пропустив одну руку под ее маленькую голову, а другую положив ей на живот, который успел доставить мне радость.
Эту консьержку зовут Мари-Жанна Шолар. Имя, которое несомненно бы оценили братья Гонкуры.[6]
Ее груди воистину замечательны. Если сжать их с двух сторон, получается ложбинка — узкая, мягкая, бесконечно приятная.
Я слегка поглаживаю ее редкие седые волосы, зачесанные назад, ее шею и плечи, где сейчас подсыхает полоска серебристой слизи, наподобие той, которую оставляют улитки…
Мой портной — портной, сохранивший церемонные манеры былых времен и обращающийся ко мне в третьем лице — наконец не удержался и предложил мне сделать мой гардероб менее мрачным. «Поскольку черный цвет, несмотря на свою элегантность, всё же производит впечатление печали». Значит, это цвет, который подходит мне, ибо я тоже печален. Я печален оттого, что мне всё время приходится расставаться с любимыми. Портной улыбается мне в зеркале. Этот человек думает, что знает мое тело, потому что ему известно, как я укладываю в штанах свое мужество, и потому что он обнаружил с изумлением, что мышцы моих рук необычайно развиты для человека моей профессии. Если бы он знал, для чего еще может служить хорошая мускулатура… Если бы он знал, как я пользуюсь своей мужественностью, о которой он записал некогда в своем блокнотике, что я ношу ее уложенной налево…
