Иногда ты просто вынужден прислушаться к собственным химерам, к собственным внутренним голосам, по крайней мере к самым симпатичным из них, иногда необходимо воспользоваться их советами, например, когда они нашептывают тебе — давай, езжай, ты же там жил в свое время, ты же там вырос, ну, может, не совсем там, но какая разница, попробуй еще раз выбраться из тех ям, посмотрим, хватит ли у тебя духа, хватит ли у тебя памяти обновить все эти маршруты, которые странным и неимоверным образом наложились на твой персональный опыт противостояния; иногда стоит выпустить на прогулку всех своих демонов, которые и без того вылетают каждую ночь из твоих легких, как почтовые голуби из клеток, по только им известным маршрутам; так что я мог ответить той девушке со всеми ее бицепсами, что? что я буду двигаться в одном с ней направлении еще несколько часов, как делал это много раз; и что где-то среди ночи, если этот поезд не сойдет с рельсов и мы все не погибнем под его обломками, я встану и попробую двигаться дальше, попробую вернуться в город, в котором я вырос и в который я стараюсь последнее время лишний раз не попадать, попробую доехать до своих друзей, которые меня где-то там ждут; что у меня совсем нет желания что-то заново для себя открыть, просто буду пересаживаться с поезда на поезд, с автобуса на автобус, меняя маршруты и покупая билеты, останавливаясь время от времени только для того, чтобы в который раз удостовериться, что ничего не изменилось, все так, как было раньше, как было всегда, как и должно быть; что ничего и не могло измениться, если не изменился ты сам. И что вот в этом действительно стоит убедиться. Я не мог рассказать как следует, куда именно я ехал, она бы не поняла, потому что там, где для нее останавливался поезд, для меня останавливалось время, и я мог только ждать, когда оно снова двинется, ждать, затаив дыхание, чтобы не спугнуть его, поскольку я слишком хорошо знал эту дорогу, я точно знал, как долго она длится и чем именно она заканчивается.
На следующей остановке мы вышли за пивом. Был первый час ночи. По-моему, шел дождь. Или не шел? Не помню. Не важно.
2
Собачья старость отечественного автостопа. Есть несколько способов более-менее безболезненно проехать 200 километров от Харькова до этого маленького города — известного тем, что здесь в свое время Владимира Николаевича Сосюру, будущего поэта-лауреата, не взяли в плен и не порубили на мелкие неприглядные куски, лишив тем самым украинскую советскую литературу чего-то важного, например его же таки мудаковатых мемуаров, — способов несколько: во-первых, можно ехать автобусом, это проще и удобнее всего, именно поэтому автобусом мы и не едем. Дальше. Можно ехать электричками, с несколькими пересадками, в частности, с ночной пересадкой на удивительной станции Граково, где до самого утра не встретишь ни одной живой души, только где-то слева громоздятся до небес мощные элеваторы, стылый перерабатывающий комплекс, горькое напоминание о расхуяченном сельском хозяйстве Украинской ССР, и тогда, прямо посреди ночи, тебе не остается ничего другого, как выйти на железнодорожный мост, построенный для чего-то над перронами — кто бы тут по нему переходил? и смотреть в небо, ожидая, когда там появится солнце или хотя бы что-нибудь, а когда — часов в пять утра — оно все-таки появляется, ты вдруг замечаешь, как оно двигает боками, тихо-тихо, как камбала, переваливаясь над далекой автострадой, вдоль которой лежат мертвые животные и использованные гондоны, долго-долго смотришь, пока не появится электричка, то есть часа три. Кстати, о трассе. Можно ехать стопом. Летом это удобнее, зимой это опасно. Но летом тоже ничего особенно захватывающего в этом нет, поверь мне, — трасса почти пустая, это при совке жизнь тут кипела и на заправках продавали лимонад, теперь инфраструктура разрушилась, и хотя в селах и городках в придорожных киосках можно купить все, включая оружие и наркотики, за пределами населенных пунктов жизнь становится печальной и разреженной, шоу-бизнес исчезает, водители напрягаются, жители хуторов смотрят на тебя как на дауна, ни одна курва не остановится, чтобы забрать тебя отсюда — подальше от бесконечных полей подсолнухов, подальше от придорожных остановок со следами крови и спермы на стенах, поближе к людям, со всей их жизнью и всеми их гастрономами, хоть не в гастрономах тут дело, поверь, не в гастрономах дело. Я хорошо знаю эту трассу, я надежно держу в себе многочисленные воспоминания про петтинг в раскаленных салонах икарусов, про проломленные черепа и кровь на асфальте, как раз возле знака ограничения скорости, про светлые женские волосы на твоем плече, которые ты осторожно убираешь, когда вы уже почти доехали до места назначения, а она только что заснула; остановки в дороге полезны, это безусловно, а когда едешь стопом трассой Харьков-Луганск, остановки составляют основу твоего путешествия, его мясо, они такие долгие и такие регулярные, что заполняют собой все — и тебя, и твои ожидания, и твою безнадежность. Однажды, одним жарким летом, я именно так и ехал этой трассой, прибыв ночью на удивительную станцию Граково и выйдя утром на пустую трассу с трупами собак и следами чужой любви; тогда мне повезло — меня сразу подобрал какой-то байкер и вез добрых сто километров, после чего высадил на Узловой. Тут все и началось, я простоял час, а потом пошел в нужную мне сторону. Было так много теплого, наполненного пылью и запахом молочая воздуха, что я просто взял и пошел, потому что в таком воздухе ты не можешь вот так стоять и ждать нужного тебе транспорта в нужном тебе направлении, ты обязательно пойдешь, наступая на весь гравий этого мира, проходя мимо всех подсолнухов урожая этого года, которые отворачиваются от тебя в сторону солнца. Следует отдать мне должное, я прошел километров 15, после чего упал в траву и проспал до вечера. Потом еле добрался куда мне было нужно, однако, как бы это объяснить — скажем, много чего в своей жизни я совсем не помню, много чего и помнить не хочу, а вот тот гравий, и те несколько зарыганных остановок, в которых я прятался от солнца, и ту телку, которая стояла на одной из этих остановок, ожидая автобус в противоположную сторону, и смотрела на меня, — вот это я буду помнить всегда. На этой трассе есть несколько мест, от воспоминаний о которых у меня появляется эрекция. Вот хотя бы и за этим Сватово есть одно такое место, одна развилка, на которой меня высадили как-то сентябрьским днем случайные дальнобойщики, выбросили и повернули направо, и я остался стоять среди пустых сентябрьских полей, из которых вытекало тепло, как из зарезанного животного вытекает кровь; ночью было уже холодно, но днем еще ярко светило солнце, я перед тем ехал почти сутки и, выйдя на той развилке, держал в себе всю черноту и тяжесть моего пути, пути, который я проехал; я стоял на сером асфальте и слушал, как кричат надо мной птицы, которые еще не успели улететь, но которые неумолимо улетали, и вдруг осознал, что, если остаться здесь и долго стоять, очень долго, можно будет заметить, что птичьих голосов становится все меньше и меньше, с каждым разом меньше и меньше, а потом они вообще исчезнут, совсем-совсем, и на их месте возникнет что-то другое, например тишина.
Но я почему-то никогда и нигде не оставался, сколько бы неожиданных мест мне, дебилу, ни открывалось в вечерних сумерках или утреннем тумане, сколько бы ни попадалось мне разрушенных фабрик и затопленных городков, маковых плантаций и оборонных укреплений, портовых кранов и сентябрьских горных хребтов, — я никогда не оставался ни на одном хребте, ни возле одной плантации, хотя, возможно, именно там — возле этой плантации — мне и место, возможно, я просто должен был заполнить какой-то пространственный пробел, который в мое отсутствие втягивает в себя все больше чужого кислорода, чужого света, создавая сквозняк в плотном шитье миропорядка, но нет, я так и не остановился, в этом главная ошибка — пытаться все дальше углубляться в пространство, как можно больше намотать его на пленки памяти, смешать его с собственным опытом, не останавливаясь, никогда не останавливаясь, поскольку любая остановка прячет в себе западню, и она открывается передо мной, как потайной люк, о существовании которого я знал все время, но все время боялся в него заглянуть. А ведь, остановившись, я мог бы заметить, что обживание пространства, обживание памяти, с этим пространством связанной, — занятие гораздо более интересное и увлекательное, чем механическое наращивание этого самого пространства, бесконечное разматывание этой памяти. Чем чаще останавливаешься в дороге, чем более долгими делаешь свои остановки, тем больше шансов заметить наконец все детали, которые нельзя было заметить, не остановившись, тут дело даже не в угле зрения, а в скорости движения, если бы я остановился, я мог бы заметить, что это не просто смена моего представления о ландшафте, это смена самого ландшафта, а соответственно — это смена меня самого.
