— Сочувствую, — сказал он.
— Ты не понимаешь, что это такое, ты просто не знаешь!
— Куда он ушел?
— К другой женщине! Навсегда меня бросил!
— Прошу вас, — попросил Роберт Лоо. — По-моему, это важно. — Сел на стул у кровати, на стул, накрытый; полосатой пижамой Краббе. — Мне очень нужно повидать мистера Краббе.
Розмари перестала плакать. Взглянула сквозь мокрую пелену на Роберта Лоо и сказала:
— Ты ничего об этом не знаешь. О настоящей любви. Как у нас с Джо. — При упоминании этого имени все началось сначала.
— О, понятно, — сказал Роберт Лоо.
— И мне не к кому пойти, не к кому!
— Я могу чем-то помочь?
— Нет! Нет! Нет! — Она вновь погрузилась в соленую воду, позволив себе это даже перед столь неадекватной аудиторией, в приятную теплую глубину горя со вкусом рассола. Роберт Лоо гадал, что делать. Платная танцовщица, с которой, как ему было известно, когда-то дружил отец, пыталась, переживая подобное горе из-за мужчины (не из-за его отца), принять едкий натр. Он знал — это традиционный китайский способ. Даже в тумбочке у его матери стояла однажды бутылочка этой стандартной смертельной летейской воды. Китайцы предусмотрительны, держат даже запас разлитой в бутылки смерти. Он вспоминал историю той самой платной танцовщицы: из рук у нее вырвали едкий натр, и она с помощью бренди «Бихив» вернулась к разумной философии. Надо влить в трясущуюся глыбу погибающей женщины немного бренди Краббе. Кажется, ему известно, где оно стоит.
Но, даже наливая мерку в пивной стакан, он почти позабыл свою миссию, изучая наполовину записанный такт, не слишком уверенный в правильном расположении рожковых гармоний. Однако вернулся, мягко, неспешно, в спальню, раздвинул москитную сетку и предложил:
— Выпейте.
Она села, выпила между остаточными рыданиями, как воду. Роберт Лоо стоял у края постели, придерживал кончиками пальцев донышко стакана.
Плечи ее переставали вздыматься.
— Ты зачем сюда пришел? — спросила она.
— Повидать мистера Краббе. Понимаете, я из дома ушел.
— Ох, значит, дома узнали, да?
— Узнали? Что?
— Про тебя с ним,
— Я не понимаю. Проблема с моим отцом. Он ударил меня.
— Узнал, значит, да?
— Нет, отец увидел. Увидел, как малайцы украли с полки сигареты и убежали. И обвинил меня. Разорвал кое-какие мои сочинения и ударил меня. Перед несколькими покупателями.
— Ох.
— Поэтому я теперь хочу ехать в Англию. Учиться. Мистер Краббе все устроит.
— Англия! — Она смертным воем вывела это слово, на манер какого-нибудь голливудского Питта [20]. — В Англии Джо. Джо, Джо, Джо! — И опять рухнула, как-то обвив руками-ногами Роберта Лоо. Даже он понял необходимость в неком формальном утешительном жесте. И начал поглаживать голую руку, опасливо, но, будучи музыкантом, ритмично..
— Не к кому пойти, — молвил в подушку придушенный подушечный голос. Роберт Лоо продолжал поглаживать, теперь медленно, как бы alia marcia [21]. Тихие струнные, монотонная альтерация минорных или, скорее, тональных аккордов. Дорийский лад. У плеча вступила самая патетическая тема — соло трубы. При внезапном сфорцандо он непроизвольно на миг стиснул плечо. Определенно нарастало творческое возбуждение, выраженное в спазмах желез, хорошо ему знакомых. Розмари чуть шевельнулась. Он понимал, что рука его, кажется, движется неведомо куда. — Нет, — сказала Розмари, — не к кому пойти. Никто меня не утешит.
— Очень сочувствую. — Тон трубы странно хриплый, почти астматический.
— Выключи свет. Стыд, на что я похожа. — Выключатель болтался на шнуре у кровати. Левой рукой Роберт Лоо погрузил спальню почти во тьму. В коридоре свет сиял, но лица Розмари почти не было видно. По-прежнему поглаживавшая рука находила больше наготы, чем ожидала; нагота выплывала теперь из глубин, из пустой ладони или подмышки. Не умея плавать, на берег не выбраться, в любом случае, не хватает дыхания плыть. Возникшее удушье было незнакомым и как бы подталкивало поскорей утонуть. Другой мужчина, о котором он где-то читал, слышал смешные страстные слова, которые тот распевал в опере, начинал обволакивать Роберта Лоо, как обвисшая верхняя одежда. Вот во что он превратился: голова парит где-то отпущенным воздушным шаром, руки в суставах болтаются, их оживляют моторы, умеющие гладить, а потом ласкать. Музыка попискивала издали с потолка; в мусоропроводе квакала жаба. Начиналось крещендо, которое как бы требовало новой формы нотации. Правда ведь, раньше никто никогда не писал ffffff? Невозможно. Потом он увидел, что это фактически невозможно. Вся композиция рухнула, но память о творческом акте, замысел целого грандиозного сочинения милостиво сохранился.
Утешители, расслабившись в саронгах после рабочего дня, сбросили сандалии на верхней ступеньке лестницы Сеида Омара, выразили почтение женам, старшим детям, мрачному главе семейства. Сеид Хасан ретировался, показывая домашним лишь пристыженную спину, включил радио, перебирал ручки пальцами, как покаянные четки.
— Вон он сидит, — указал Сеид Омар, — птичка под залогом, ждет судного дня, позор для отца. — Радио сердито взорвалось, словно грубое не сыновнее слово. — Выключи! — крикнул Сеид Омар.
Трем визитерам принесли апельсиновый сок.
— Ну, — спросил чи Юсуф, бывший коллега Сеида Омара, в высшей степени похожий на клерка в роговых очках, с аккуратными редеющими волосами, — нашел уже чего-нибудь?
— Жду, — сказал Сеид Омар. — Краббе обещал место в Министерстве образования. Да ведь обещания белого человека, как нам известно, не всегда выполняются.
— Все-таки, — напомнил чи Рамли, жирный учитель малайской школы, — он на залог нашел деньги, правда, тот самый Краббе?
— Да, — подтвердил Сеид Омар, — нашел, и мне интересно теперь почему.
— К чему такая подозрительность, — сказал чи Юсуф. — Может, просто сердечная доброта, щедрость натуры, желание помочь малайцам.
— Не знаю, — сказал Сеид Омар. И повернулся к сыну. — Можешь снова включить радио, — разрешил он. — Громко. — Тут же забубнила сводка новостей по-тамильски. — Сойдет, — прокричал Сеид Омар. Потом нагнулся к друзьям, друзья склонились к нему, застыли, и Сеид Омар, уставившись на чи Ясина, чиновника Земельного министерства с глазами-щелками и шипящими зубами, высказал свои наихудшие опасения: — Знаете, тот самый Краббе, понимаете, не бегает за женщинами, известно о его связи, как минимум, с одним китайским мальчишкой из города.
— Ты имеешь в виду, — уточнил чи Рамли, — что он из племени пророка Лота.
— Можно и так сказать, — сказал Сеид Омар. — Ну, я вполне уверен, моему сыну он еще авансов не делал, хотя, может быть, это начало, может, он хочет, чтоб мы ему были обязаны. Но мне в кофейнях уже кое-то намекал на реальность моих опасений; иначе, говорят, почему этот Краббе одному помог больше, чем остальным? Двоих я сегодня поколотил, — продолжал Сеид Омар. — Одного просто задел кофейной чашкой. А один рано вечером мне говорит, будто я сам с Краббе связался со всеми его извращениями. — Сеид Омар раздул грудь. — Я определенно ему заявил, что это не так. Он извинился, выпить предложил. А потом говорит, может, есть шанс получить место в Северо-восточной транспортной компании, если я умею водить тяжелые грузовики. Я ему говорю, — продолжал Сеид Омар, еще не расслабляя груди, — нету такой машины, которую я не умел бы водить. Вот так вот, — триумфально заключил он, — как видите, злые ветры приносят добро, если не всем, то хоть кое-кому.
Друзья какое-то время смаковали это изречение, прихлебывая апельсиновый сок. Потом тамильское бормотанье по радио смолкло, потом его тут же сменила быстрая визгливая любовная песня — барабаны, гнусавые струны, высокий женский голос.
— Выключи эту гадость! — крикнул Сеид Омар. — Мы не слышим, как пьем, не говоря уже о беседе!
— Ты мне велел включить, — напомнил Сеид Хасан, — меньше минуты назад.
— А теперь говорю, выключи! — кричал Сеид Омар. — Не спорь, парень!
— Лучше б сначала подумал как следует, — мрачно буркнул сын.
— Что такое? — переспросил Сеид Омар, приподнявшись. — Что ты сказал? Слышите, — он обратился к друзьям, — слышите, как он отвечает. Испортил я это отродье своей добротой. Слишком много доброты, единственный недостаток, в котором могу себя обвинить. — И сел, симулируя человека, разбитого артритом.
Друзья зацокали языками, приговаривая:
— Ничего, не стоит так к этому относиться, нечего себя винить, молодое поколение всегда одинаковое, никакой благодарности.
Сеид Хасан злобно прибавил громкость до максимума, отчего высокий голос разбух, вскоре окрасился треском волн, наполнил комнату, заставив стаканы и несколько дешевых побрякушек звенеть и дребезжать. Раздались вопли и громкие крики протеста всех присутствующих. Сеид Хасан с кислой физиономией, выпятив челюсть, подчинился отцовскому крику, болезненная музыка умолкла диминуэндо, щелкнула, выключилась.
