— Вот, держи пятнадцать рублей, — я прочел полное понимание в глазах Светиной мамы.
— Спасибо большое, я пойду. Свете передавайте привет.
— Аккуратней Миша, всего тебе хорошего.
Стоя на лестничной площадке, я смотрел на грязный пустырь в темных кратерах луж. Уютные, желтые пятна от фонарей тянули к себе, грязь отталкивала. Я не хотел думать и стоял без движения, боясь себе признаться в том, что, наконец, понял, что было для меня настоящей любовью. Это то бесхитростное, туповатое состояние, которое я испытывал, стоя на этой самой площадке когда-то давным-давно. Чем больше я мусолил эту мысль, тем больше хотелось выпить еще. В кулаке хрустела пятнашка. В конце концов путь пешком не представлял собой что-то ужасное.
— К утру доберусь, — подумал я, — и ватные, тяжелые ноги понесли меня вниз по лестнице.
Выйдя из парадной, я закурил, мысли перестали напоминать жевательную резинку. Я испытывал здоровое чувство, без примеси пустого мудрствования и размышления о смысле бытия в контексте неразделенной любви. Я покупал ей цветы, мы ходили в кино, гуляя по набережной, читали друг другу стихи, и Света воспринимала меня и мое к ней чувство как надо. Она, в отличие от многих последующих женщин, никогда не говорила мне о том, как ее следует любить, как чувствовать, как страдать. Я благодарен ей за это. Не надо скрупулезно разумных, напичканных чужой и своей ложью понятий, которые большинство людей стараются подать вперед всего самого искреннего. Меня тошнит от этого. Любовь — это то, что никогда не испортит простота.
Мои размышления прервали крики где-то справа за углом дома. В столь поздний час подобные звуки могли сопровождать только драку. Я решил не торопиться и снова закурил. Через некоторое время крики стихли, и я решил отправиться дальше. За углом было пусто. На мокрой примятой траве, где только что происходило жестокое действо, лежало что-то цветное и блестящее. При ближайшем рассмотрении это что-то оказалось плеером. Я надел наушники:
— Генри Ролинз. Теперь понятно, откуда столько энергии.
В одной руке плеер, в другой деньги. Значит по дороге покупаю еще пива и под музыку пешком домой. Чья-то рука легла мне на плечо, мысли мигом оборвались и обрушились куда-то вниз живота. Я сдернул наушники и обернулся.
— У вас не будет сигаретки? — кокетливо, видимо, уже во второй раз спрашивала молодая девушка.
Отступив на шаг назад, я вытащил пачку и протянул ей. Их было двое. Одна стояла, зацепившись за руку другой, как делают все девушки-подружки. Вокруг них бегала собака.
"Хорошо, что колли, а не бультерьер", — подумал я.
— Что ж вы так поздно гуляете, барышни, и одни? — начал я охоту.
— Мы не одни, мы с собакой, выгуливаем ее и себя перед сном.
— Но это не помешает мне угостить вас пивом. Будете? — спросил я.
Они уверенно кивнули, и мы отправились к ближайшему ларю. Помимо моей пятнашки у "восьмиклассниц", как быстро окрестил их я, оказалось ровно столько же и, учитывая мое накачанное состояние и их возраст, нам должно было вполне хватить. На встречное предложение пойти к ним в гости я отреагировал мгновенным согласием.
Дальнейшие события развивались весьма тривиально. Под тусклым светом ночника на растерзанной постели лежала пухлая блондинка, расстегнув блузку и демонстрируя мне приличных размеров грудь с оттопыренными розовыми сосками. Я бесцельно мял их в руках. Блондинка убрала мои руки со своей груди и стала показывать пальцем куда-то мне за спину. Обернувшись, я увидел силуэт второй девицы за повешенной простыней, сзади девицу подсвечивал фонарик.
— Ты прямо как Памелла Андерсон! — отвесил я двусмысленный комплемент.
— А кто это? — спросила девица и закривлялась еще интенсивнее.
— Никто, — ответил я.
Танцовщица подтанцевала ко мне вплотную и завалила на постель, рядом со своей пышнотелой подругой…
Когда же все это наконец-то закончилось, я вышел на балкон покурить. Отсюда в предрассветных сумерках открывался вид на два дома, стоящих друг напротив друга. В один из них я провожал вчера Анжелу, в другом жила Света. Поначалу это открытие меня несказанно развеселило, я даже подумал, что, может быть, кто-то из них стоит сейчас у окна и смотрит на меня. Но вдруг, вместе с прохладным утренним ветерком, на меня нахлынула невыразимая тоска и безнадежность, сигарета, которую я забыл вынуть изо рта, догорев, обожгла мне губы.
"Мерзкий, безжалостный мир", — подумал я, — "он совершенно к нам равнодушен".
— Шагни вперед и все переменится к лучшему! — подмигнуло мне мое больное подсознание.
— Да плохо работает мой лентопротяжный механизм, — сказал я вслух, плюнул в пустоту и пошел убить пару оставшихся до дежурства часов тяжелой дремой.
Утреннее небо над моей головой напоминало содержимое банки с "лечо", только это было плохое "лечо" со слишком большим содержанием красного перца и к тому же малость протухшее. Источником этого запаха являлся ларек, расположенный напротив выхода из метро. Ветер продувал мою голову насквозь через неприкрытые уши. Глупые отекшие ноги несли меня к двадцать седьмой подстанции, подчиняясь пульсирующей боли, возникающей где-то в области малого родничка. Боль набухала, вместе с каплями влаги она скатывалась на асфальт и, путаясь под ногами, мешала идти. Это похмелье, ничего другого я на сегодня не заслужил, мне было стыдно за собственное отражение в витринах магазинов.
"Если у Краснощекова найдется немного денег на бутылку прохладной минералки, то я буду счастлив, полностью счастлив!" — подумал я.
Издали я узрел Краснощекова, в растерянности стоящего у открытой боковой двери нашего автомобиля. Рядом с ним стоял Панков и разводил руки в стороны, рискуя разорваться напополам. На лицах их отражалась вся гамма эмоций, возникающая у людей, внимательно разглядывающих внутренности раздавленной на шоссе собаки. Подойдя ближе, я понял, что разводить руками было от чего — на носилках лежал труп, причем голый и с морговским номерочком на большом пальце правой ноги.
"Отличное продолжение похмелья", — пронеслось у меня в голове.
Видимо, одного взгляда на меня Краснощекову хватило для того, чтобы безошибочно оценить мое состояние.
— Нельзя, батенька, доводить себя до такого, а то вон что может случиться, — напарник ткнул пальцем в сторону трупа.
— Откуда вы его взяли? — мне сложно было удивиться, но я все-таки сделал это.
— Да так, тренажер для некрофила, — съязвил Коля и протянул мне руку.
— Откуда это…? — я еще раз попытался прояснить ситуацию, но Краснощеков перебил меня:
— Сам не знаю, надо выяснить у Тамусенко. Он вчера на нашей машине работал.
Артемий Тамусенко действительно представлял собой личность выдающуюся, он и видом своим скорее напоминал дядюшку Фестера из семейки Адамсов в великолепном исполнении Кристофера Ллойда. Дело в том, что с Артемием постоянно происходили вещи из ряда вон, характеризовала их излишняя инфернальность и относились они скорее к миру потустороннему. Кроме Артемия, никого другого не вызывали ночью на кладбище, откуда он возвращался весь в грязи, и это естественно вызывало двусмысленные замечания и шпильки в его адрес. Все было бы ничего, если бы Тамусенко обладал чувством юмора, но с этим было плохо, и он молча выслушивал замечания коллег, окидывал всех диким взором и поднимался к себе наверх в фельдшерскую. Все мы были абсолютно уверены в том, что в его шкафчике стоят мензурки с кровью летучих мышей и пакетики с перетертыми в порошок черепами. Бригада, в состав которой входил Тамусенко, чаще других бригад отчитывалась ответственному врачу о смерти в присутствии и чаще других выезжала на смерти до прибытия. Однажды, работая один, Артемий побил все рекорды. За смену он "зачехлил" девять человек, причем четырех из них в присутствии. Линейно контрольная служба ездила за ним по пятам, но дальнейшие заключения всевозможных комиссий звучали оправдательно. "Просто не везет парню!" — говорили судебные медики.
Однажды, во время просмотра фильма "Реаниматор", Тамусенко улыбнулся, и все с неподдельным интересом заглянули ему в рот, видимо, желая увидеть там волчьи клыки. К всеобщему разочарованию, клыков там не оказалось. Надо ли говорить о том, что читал он исключительно Стивена Кинга и постоянно слушал музыку в плеере а ля "Лакримоза".
— А, раз Тамусенко, тогда все понятно, пойду переоденусь, — я махнул рукой и направился к двери.
Приняв душ, почистив зубы и облачившись в рабочую форму, я спустился вниз, заслышав издалека раскатистый гогот Краснощекова, перемежающийся с интеллигентными смешками Вислоухова.
— Что за позитивизм, товарищи? — спросил я у них и, глядя на радостные физиономии, помимо своей воли, расплылся в улыбке.
