ВКПФ (Влип как последний фак).
Полный облом: Джек застрял в римском аэропорту на тридцать шесть часов – это был полный облом».
ВКПФ (Вырядился как последний фак).
Жуткая безвкусица: «Ну, это было нечто! Какие-то шаровары. 1979 год, и ежу понятно».
Кукуруза перестает взрываться; Дег разглядывает свои ноги. Смотрит на них, словно это два ключа на колечке, а он не может вспомнить, от каких они замков.
– Господи. Ты права. Сам себе не верю. Знаешь, как я себя чувствую? Как будто мне двенадцать лет, и я снова в Онтарио, и я снова окатил бензином машину и себя; мне кажется – я по уши в дерьме.
– Освободись от дерьма, Беллингхаузен. Просто закрой глаза, – говорит Клэр. – Закрой глаза и представь себе то, что ты пролил. Почувствуй запах будущего.
* * *
Красная лампочка – забавная вещица, но глаза от нее устают. Перебираемся в мою комнату – настал час «рассказов на сон грядущий». Горит огонь в камине, на овальной плетеной подстилке блаженно посапывают собаки. Сидя на моей кровати, застеленной покрывалом «Гудзонов залив», мы едим попкорн; все мы переживаем острое ощущение тепла и уюта среди желтых восковых теней, колеблющихся на деревянных стенах, где на гвоздочках расположились мои вещи: блесны, панамы, пальмовые листья, пожелтевшие газеты, вышитые бисером ремни, веревка, ботинки и карты. Простые детали простой жизни.
Жила-была несчастная богатая девочка по имени Линда. Она была наследницей огромного состояния, семена которого пустили первые ростки на почве работорговли в Джорджии, размножились текстильными фабриками в Массачусетсе и Коннектикуте, рассеялись на запад сталелитейными заводами на Мононгахела-ривер в Пенсильвании и в конце концов принесли здоровые плоды в виде газет, кино– и авиаиндустрии в Калифорнии. Однако ж, пока деньги семьи умудрялись постоянно множиться и подстраиваться под нужды времени, у самой семьи это не получалось. Она усыхала, истощалась и вырождалась, пока от нее не остались только двое: Линда и ее мать Дорис. Линда жила в каменном замке в сельском имении Делавэре, но ее мать вспоминала делавэрский адрес лишь заполняя налоговую декларацию. Она не появлялась там по многу лет, ибо предпочитала Париж; она жила в непрерывном полете. А вот если бы приезжала, то, возможно, смогла бы помешать тому, что произошло с Линдой.
Понимаете, детство Линды было счастливым, как у любой маленькой богатой девочки – единственного дитя в детской на верхнем этаже каменного замка, где каждый вечер отец читал ей сказки, усадив к себе на колени. Под потолком порхали и пели десятки маленьких ручных канареек, иногда садившиеся им на плечи и долго разглядывавшие прекрасный корм, приносимый горничной, перед тем, как начать клевать его. Но однажды отец не пришел – и больше не приходил никогда. Какое-то время, от случая к случаю, сказки пыталась читать мать, но это уже было не то – от нее пахло спиртным; мать могла заплакать и отмахивалась от птиц, когда те подлетали. И птицы перестали подлетать.
Шло время, и в свои восемнадцать-двадцать лет Линда превратилась в прекрасную, но очень несчастную девушку, постоянно ищущую человека, идею, место, которые могли бы спасти ее, ну, понимаете… от ее жизни. Линда ощущала привилегированность и бессмысленность своего существования – абсолютное одиночество. К своему солидному наследству она относилась со смешанным чувством – чувством вины (ей не пришлось отвоевывать жизненное пространство), но одновременно и с ощущением собственной исключительности, которая, как она знала, могла принести ей лишь несчастья. Ее бросало из стороны в сторону.
Как все по-настоящему богатые и/или красивые и/или известные люди, она никогда не была полностью уверена, реагируют люди на нее самое – лучик света, заключенный в капсуле плоти, или видят лишь лотерейный выигрыш, доставшийся ей при рождении. Она всегда настороженно относилась к вралям, вымогателям, рифмоплетам и шарлатанам.
Чтобы вы до конца поняли, какой была Линда, добавлю: она была умной. Могла вести беседы о квантовой физике – кварках и лептонах, бозонах и мезонах – и с легкостью отличала действительно знающих людей от тех, кто прочел статью в журнале. Она знала названия множества цветов и могла купить их все. Она посещала Вилльямс-колледж и общалась, потягивая коктейли с кинозвездами в заоблачных бархатных высях Манхэттена, освещенных эпилептически мигающими лампами. Она часто в одиночку путешествовала по Европе. В средневековом, окруженном крепостным валом городе Сент-Мало на побережье Франции она жила в маленькой комнатке, пахнущей пылью и конфетами с ликером. Там, в поисках любви, в поисках смысла жизни она читала Бальзака и Нэнси Митфорд и спала с австралийцами, обдумывая, куда отправиться дальше.
В Западной Африке она увидела бескрайние ковры гербер и щавеля – поля иных миров, где психоделические зебры жевали нежные цветы, за ночь проросшие из земли, рожденные от семян, пробужденных от десятилетней комы всегда неожиданными дождями Конго.
Я «ИЗМ»:
попытка человека, плохо знакомого даже с традиционными религиями, создать нечто удобное для собственного пользования. Чаще всего это мешанина из идей реинкарнации, общения с Богом, образ которого крайне неясен, почитания природы и закона кармы, понимаемого как "око за око, зуб за зуб".
Наконец Линда нашла то, что искала – высоко в Гималаях среди ржавеющих альпинистских кислородных баллонов и ко всему безучастных, накаченных опиумом, богом забытых студентов из Айовы она обрела то, что запустило механизм ее души.
Она услышала о маленькой деревушке, где жила религиозная секта монахов и монашек, достигавших состояния святости-экстаза-освобождения-посредством-строгого-поста-и-медитаций, длившихся семь лет, семь месяцев, семь дней и семь часов. В этот период ищущий святости не должен ничего говорить и делать; единственное, что ему позволено – еда, сон, медитация и испражнения. Истина же, обретенная в результате этого самоистязания, столь восхитительна, что страдание и отречение – ничто в сравнении с прикосновением к Высшему.
К несчастью, в тот день, когда Линда решила посетить эту деревушку, разыгралась буря. Линда вынуждена была повернуть обратно, а на следующий день ей пришлось улететь в Делавэр на встречу со своими адвокатами. Ей так и не удалось увидеть святую деревню.
Вскоре ей исполнился двадцать один год. По условиям завещания отца она унаследовала львиную долю его состояния. Дорис же в натянутой, но скрывающей напряжение обстановке пропахшего табаком офиса узнала от делавэрских адвокатов, что будет получать неизменное, но отнюдь не баснословное месячное содержание.
Получилось, что из состояния мужа Дорис хотела приготовить полноценный обед, а хватило лишь на закуску. Она обозлилась, и между ней и Линдой произошел невосстановимый разрыв. Дорис пустилась во все тяжкие. Она превратилась в отлично экипированную и отлакированную гражданку тайного мира больших денег. Теперь ее жизнь состояла из череды фешенебельных курортов; покупок венецианских жиголо, кравших у нее из сумочки драгоценности; бесплодных поисков следов НЛО на Эндиан-плато; санаториев у Женевского озера и антарктических круизов, где она бесстыдно тискала эмиратских принцев у отвесных стен из бледно-голубого льда Земли Королевы Мод.
Таким образом, Линде было предоставлено право самой принимать решения, и, за отсутствием чьих-либо возражений, она решилась на духовное освобождение посредством медитации в течение семи лет, семи месяцев и семи дней.
Но чтобы сделать это, пришлось принять ряд предосторожностей, дабы внешний мир не помешал ей. Она укрепила ограду усадьбы, сделав ее выше и снабдив лазерной сигнализацией, – это не были попытки предотвратить грабежи, она боялась случайных вторжений, которые могли отвлечь ее на пути к освобождению сознания. Были составлены бумаги, гарантирующие, что уплату налогов и все прочее будут осуществлять ее доверенные лица. В них также заранее объяснялись причины ее поведения – на случай, если кто-то усомнится в ее здравом уме.
Служанок она распустила, оставив одну девушку по имени Шарлотта. На территорию усадьбы было запрещено въезжать на машинах, а деревьям и цветам было позволено расти свободно, дабы не шумели газонокосилки. Секьюрити постоянно патрулировали вокруг усадьбы, а еще одна охранная служба должна была следить за караульными и не допускать расхлябанности. Ничто не должно было помешать ее ежедневной шестнадцатичасовой медитации.
В марте начался период молчания.
МУСОРОФОБИЯ:
обостренная чувствительность к швырянию мусора на землю.
Сад быстро зарастал. Строгая монокультура лужаек разбавилась нежными местными цветочками, сорняками и травками. Анютины глазки, незабудки, кервель, новозеландский лен смешались с травой, которая начала завоевывать покрытые гравием дорожки и тропинки. Ветви и бутоны долговязых, некогда роскошных, но теперь одичавших розовых кустов закрыли застекленный балкон; глициния удушила веранду; терновник и плющ выплеснулись над башнями, как закипевший суп. Сад в избытке заселила всякая мелкая живность. Летом верхушки травы постоянно оказывались в дымке солнечного света, усеянные глупыми вялыми бабочками, молью и мошками. В эту дымку ныряли голодные, охрипшие сойки и иволги. Таков был мир Линды. С рассвета до сумерек она молча и безучастно наблюдала за ним со своей циновки во внутреннем дворике.
