— Дом-то еще ничего, еще сто лет проскрипит, если только не уплывем однажды: в подъезд не зайдешь — с ног сшибает. Пивник рядом, знаешь, на Комсомольской? Рыбий глаз.
— А-а. Так это здесь что ли?
— Все оттуда в наш подъезд ссать ходят, — жалобно сказал Маныч. — И в горсовет писали, и замки ставили, чего только не делали — нет! ссат и пиздец. И только в нашем. В соседний не идут. Что за блядство? Мистика какая-то. Прихватил я как-то пидора одного. Захожу в подъезд, гляжу: ноги расставил, поливает. Такой — в плаще, шляпе — интеллихент сраный, мать твою. На улице, паскудник, не ссыт — культурный, видите ли, стыдно. Шляпу с него снял, под струю подставил и ему же на голову одел, зассанцу.
— А он что?
— А что он? Он знает что. Что к чему. — Маныч отшвырнул дотлевший до самого фильтра окурок. — Возьмем что ли еще?
Вернулись. Взяли. Свежее. И разбавлено вроде не очень. Хотя откуда нам знать? Когда мы неразбавленное пили?
— Глядя на пиво и плясать хочется, — весело сказал Маныч, посыпав крупной солью краешек кружки. Засосав одним глотком полбокала, он внезапно спросил, не вытерев пивную пену с губ:
— Ты почему петь не учишься?
— Не въехал, — ответил я.
— Это я не въехал, — хохотнул изумленно Маныч. — Тебе же петь надо учится. Удивительные вы всё-таки люди, — отставил он кружку. — Инструмент осваивать надо — это как-то, с грехом пополам, еще понимают, а петь — это так. Здесь учиться по-вашему нечему. Еще и удивляются — «чему учиться»? Как чему? То, что ты на гитаре постоянно нарабатываешь: аккорд новый, гриф изучаешь, приемы игры какие-то — это в порядке вещей. Йес? А ведь и с голосом так же надо, — сказал Маныч проникновенно. — Распеваться. Разминаться. Трудиться, наконец. Как жилу золотую разрабатывают, так и тут в поте лица пахать надо. Ты же гитару не сразу взял в руки и заиграл? Верно? Помудохался? И не месяц-два, а поди поболе? Так? В муське, заметь, пению не один год учат. А в консе? Хо-хо. Считай полжизни. И на что, да? На пение какое-то. Бред! — сыронизировал Маныч. — А ты спроси любого музыканта. Тебе скажут. — Маныч поднял указательный палец, останавливая меня. — Пение, дружище, в музыке — это самое сложное. Самый. Трудный. Инструмент. Без всяких там… Его так же надо беречь, так же настраивать, ремонтировать в конце-то концов. Что ты сыграешь на расстроенном инструменте? «Нэ колы ты мэня у жопу соломинкою»? — Маныч облокотился на липкий стол и доверительно наклонился ко мне. — Никто даже не обращает внимание на то, что голос — это самый таинственный и неповторимый инструмент. Вот ты, ты сам, когда-нибудь об этом думал? Что кроме голоса так глубоко проникает в душу человека? Почему одна и та же песня в разном исполнении совсем иначе воспринимается? Один поёт — озноб, мурашки по коже, а другого ветродуя век бы не слышал. Разный инструмент, — развел руками Маныч. — А возможности? если и не безграничны, то по крайней мере и до конца не известны. Кто задумался над тем, что в Америке шестьдесят процентов учащихся поют в хорах? Официальная, кстати, цифирь. А? Только потому что любовь к этому? традиции? Может быть. Может быть и то, что умение сливаться с другими голосами, сохраняя при этом свой — это, по сути, уникальный способ самоосуществления. О как! — похвалил себя Маныч за мудрое словцо и продолжил: — Может быть, это живое ощущение культуры. Может быть, другие «может быть». Но помимо всего, на подсознательном уровне, в подкорке, студентики ощущают и благотворное, скажем так, воздействие от таких, м-м, упражнений. Хочешь знать почему? — по-ленински прищурился Маныч. — А потому, что пение развивает мозг. — С видом пророка, нечаянно открывшим истину, он неторопливо допил пиво, перелил из второй кружки в свою, с хлопьями пены на стенках, отхлебнул, и продолжил: — Черепная коробка, оказывается, при пении резонирует. Тот же массаж. Тот же принцип. Только если тебе спинищу могут размять, то мозг уж… Или вот почему все пьяные поют? Неспроста. Что-то в этом есть. Пение дает энергию, возбуждает клетки головного мозга к более эффективной деятельности. Шарики расшурупливает. Стимулирует работу мозга звуками разной частоты. Давай, возьми «о» низкое, ну?
— Здесь что ли?
— А чего такого? Давай.
Я выдавил из себя низкое «о».
— Взял.
— Где отдает?
— В животе.
— В диафрагме, дура. А теперь «и» высокое.
Я продолжил эксперимент. Маныч нетерпеливо поинтересовался:
— Где?
— В голове, по-моему.
— В черепно-мозговой коробке, скажем так. Как видишь, или как слышишь, — поправился Маныч, — звуки разной высоты воздействуют на разные части тела, на разные органы, точнее. При этом активизируя их. А, представь, в хоре? Ты этими звуками окружен, подзаряжаешься ими. Стимулируешь весь организм. Я тут как-то вычитал забавную штучку. Монахи, в одном из европейских монастырей, отказались от многочасового пения псалмов, ради более полезных для обители забот: травку там подстричь, барашка выгулять. И что же? Больше, чем раньше, ничего не сделали, не-а. А вот зато утомляться стали быстро. Подавленность какая-то появилась, случаи депрессии опять же. Как? что? не могут понять. Рацион изменили, пищу покалорийней — нет эффекта. Репка не тащится. Обследовали по полной с рентгенами — в норме. А тут кто-то из медицинских светил посоветовал вернуть всё на круги своя. Занялись снова песнопениями — и что ты думаешь? Всё встало на ноги. Ловишь мысль?
— Я же не собираюсь в опере князя Игоря петь.
— Вот, блин, за рыбу деньги. Глухому церковь два раза не звонит. Запомни. — Маныч отхлебнул из кружки. — Голос тебе надо развивать? Ты даже его возможностей не знаешь. Договорись во Дворце у Оськи Каца. Делов-то. Он сам, по-моему, хоровую студию ведет. Походишь с полгодика, голос, глядишь, поставят. Конечно, колоратурное ми-бемоль не возьмешь, и три октавы не для тебя, но хоть киксу давать не будешь.
— Да нет. Не хочу. Тоже мне, Евгений Ленский.
— Я же тебе ничего сверхъестественного не предлагаю. Позаниматься немного и всё. Для себя. Для своей же пользы. Ты хотя бы по утрам: встал — и с самой низкой, какую только можешь нижнюю ноту взять, старайся звук подержать. Потом повыше на полтончика, еще на полтончика, и гони до самого верха. Оттуда — вниз. Ходишь там, собираешься, бреешься, на унитазе сидишь — а сам распевайся, это время и используй. Как зарядка для организма — связки тренируй. Тогда и фальцетом сможешь спокойненько пользоваться. Диапазон голоса расширится. Ты же звук до конца не выдаешь. В церкви пономари бубнят, вот у тебя, братец, такой же… Буру-бу-бу. Окончания надо тянуть, рот пошире открывать. Это ведь целая наука. Диссертации написаны. И дышать надо уметь, и диафрагмой работать, и переходные регистры там, и неровности тембра, и интонирование, и форсирование верхних нот — до чёрта всего. Наука! А ты главное — пой для себя. Для себя не споешь плохо. Уж сам для себя постараешься. Еще по кружечке?
Жигулевское подвезли. Но уже, нахалы, разбавили. Так хлоркой из под крана и шибает.
— Еще какая штука — если уж у нас такой разговор сложился. Вы ж в ноты не попадаете. А? — сочувственно спросил Маныч. — Чувство ритма у вас… Не ритм, а лягушонка в коробчонке. Потому и получается… Интервенция. То из-за такта, то поперек, то вообще мимо. Или впереди музыки, или сзади. Это как мой знакомый: «если ругать, так барабанщика». Но если б в одном Михаиле дело… В мире ведь всё строго ритмично: времена года, пение птиц, прибой, шаги. Даже Земля вокруг Солнца ритмично вертится. Сердце бьется, кровь стучит. Всё ритм. Сама устойчивость не что иное, как более медленное колебание — Монтень говорил. Вот ты сейчас пиво пьешь — опять же: буль-буль-буль — ритмично, голубец. А вы ритм ни хера, братцы, не держите.
— А у нас атональный ритм, — хохотнул я. — Авангард.
— «Атональный», — передразнил Маныч. — Сейчас как дам в лоб. Любой авангард по тактам расписывается. Это ведь больше, чем… Пойми ты — ритмом от всякой срани освобождаешься, что на нас валится каждый день. А если спецом себя расшатывать… Так и нервами заболеть недолго. Мы и так неритмичные по сути своей дурацкой. Погляди на нигера — хоть об дорогу стучи — ничего, кабанюре деревянному не сделается. А запляшет? в барабанку свою застучит? — любо-дорого смотреть. Вот сила где! В ритме.
— Нас в коробочку не загонишь. В рамочки не запрёшь.
— Вот и херово! Нашел чему радоваться, гляди-ко ты. Охламон. В том-то и засада, что народ у нас неритмичный. Страсть, что бражулька через край — не даёт. Гонит — куда глаза глядят. Он с тобой водочку пьёт, в обе щёки нацеловывает, а через полчаса прирежет за полслова невпопад. «Коробочка». Ишь ты, блядь. «Рамочки.» Неохота — так и скажи! Самодисциплина — вот что! Старание. Каменная жопа. У вас же всё — так, между прочим. Хуё-моё. Пораспиздяйничать. Да дело даже и не в этом, — сказал Маныч хитро. — Нету у вас вот этого, — он потряс рукой, подбирая слово. — Это как часы — нет маленькой детальки — и уже не идут. Просто счетчик такой надо невидимый иметь: щелк-щелк. Чтобы ни вперед, ни назад — точно в такт. Ну нет этого у вас и всё. Мне сначала даже смешно было, а потом я понял, что вы элементарно не здесь. Не в том, что играете. Да, — Маныч махнул рукой, — тут Элтон Джон приедет, сыграет — похер! никто рыло не повернёт. Я знаю, что Михаил за упреки флюс дует. Но я просто умею то, что умею, и мне очень тяжело, понимаешь, физически тяжело — не то, не так, не там, не с тем, наконец. Есть же элементарные профессиональные навыки. Если уж этим… Ладно. Замнем. Хотя по мне, когда ты аккорд берешь не тот, — бывает, да? — как по яйцам ржавой пилой. Так бы и ёбнул саксом по башке! Жопа косорукая.
