И струйки крови текли по его щекам.
— Здравствуй, любимый!
Она говорила мне это.
Я помню.
Её рука была тёплой и мягкой. Я клал голову на подушку, прижимался щекой к её ладони — и засыпал.
Почти мгновенно засыпал.
Всю ночь шёл дождь. Бесконечно, ровно, монотонно.
— Доброе утро…
Ладонь отстраняется, уходит в пустоту. В никуда. Мне становится холодно. Я просыпаюсь. Встаю. Подхожу к окну.
Такое доброе, тихое утро. Дождь кончился. Асфальт ещё мокрый. Чёрный, мокрый асфальт. Он быстро нагревается под лучами солнца и светлеет. Остаются лишь отдельные чёрные полосы. Потом уходят и они.
Воздух всё теплее и суше.
Суббота.
Никуда не надо спешить.
Можно стоять окна и отсчитывать лениво идущие минуты полного, блаженного безделья. Безделья, которое именно в такие минуты может показаться бесконечным.
Можно прислониться лбом к оконному стеклу и закрыть глаза.
И представить на миг, что мир, спрятанный за этим стеклом — лишь огромный аквариум, в котором за ночь испарилась вся вода, и на пересохшем асфальтовом дне его бьются в судорогах рыбы-люди, хватая воздух широко открытыми ртами и переползая от одного угла его до другого в поисках навсегда ушедшей воды.
И ещё можно представить, что немного воды осталось только по эту сторону стекла.
— А если я омлет на завтрак приготовлю? У нас, кажется, ветчина ещё осталась…
Осталась.
В нашем положении это роскошь.
Впрочем, сегодня же суббота. Выходные — это маленький праздник.
Довольно видений. Мир, к сожалению, проживёт ещё очень долго. Пожалуй, он сможет даже пережить меня.
Но здесь, за стеклом — маленький кусочек мира, который погибнет вместе со мной. Он меня не переживёт. Он мне дорог своей конечностью. Сопоставимостью с моей жизнью. Соразмерностью. Тождественностью.
— Чай с молоком будем пить? А сахар? Сколько ложек?
— Три. Как обычно.
Лена. Леночка.
Лента бежит, пронзаемая лучом. Луч сжигает кадры.
Коричневые круги расползаются по плёнке.
Голову мою пронзает боль.
— Странно, не правда ли? Стоит вспомнить хоть что-то хорошее, как сразу начинает болеть голова. Она просто раскалывается. Ты отравлен воспоминаниями. Тебя тошнит. Тебя рвёт ими. Из тебя лезет только всякая грязь. А свет? Где он? Это запретная область памяти. Не ходи туда! Не надо! Ты ещё не очищен. Ты ещё в крови. Нечистой крови. И чистой тоже. Нечистая и чистая — грязнят одинаково. Не ходи туда, где светло. Там живёт твоя боль. Я скоро вернусь. Я вымою тебя. Хорошо вымою. Тщательно. Уже скоро.
Я не узнаю голос. Странно. Он какой-то чужой. Хотя и не совсем.
Пожалуй, он всё-таки знаком мне. Знаком. Я слышал его.
Но это не тот голос, который я ожидал услышать здесь.
— Мне тяжело дышать… Я задохнусь… Скоро…
— Я ослабил проволоку. Нет, не на руках. Здесь и на животе. У мужчин при вдохе поднимается живот. У женщин — грудь. Живот сейчас поднимается свободно. Так, а здесь посмотреть… Что тут… Кровеносные сосуды пережаты. Кровоток нарушен. Здесь гематомы. И здесь тоже.
— Я не выдержу… долго…
— Ну вот, дыхание улучшилось. Нет, тут хорошая вентиляция. Прохладно и свежий воздух. Не так уж плохо. До сих пор ты даже ни разу не потерял сознание. Больно? Ничего, потерпи. Уже недолго. Я сейчас.
Я почти ослеп от ламп. Перед глазами плывут круги. Разноцветные, расходящиеся круги.
Он уходит. Он поднимается по лестнице.
Я не могу повернуть голову, но если немного скосить глаза — то можно могу увидеть тень. В полуслепых моих глазах отражается тёмный контур, большой, расплывшийся, медленно двигающийся по бетонной стене.
Хлопает дверь. Тяжёлая металлическая дверь. С лязгом закрывается замок.
Я снова один.
Но теперь, похоже, ненадолго.
Но это не он. Это другой.
Я не узнаю его. Нет, я узнаю его! Чёрт возьми, я узнаю его!
— Потерпи, потерпи, потерпи!..
Пальцы Ангела глубоко ушли в глаза, медленно выдавливая их.
Алкаш орал, метался на скамейке, вцепился в руки Ангела, пытаясь оторвать их от своего лица. И лицо его заливала кровь.
Кровавая, студенистая масса ползла из-под пальцев.
— Нет, нет, без глаз тебе будет значительно лучше. Уж поверь, Иван Семёныч, уж я-то точно знаю!
Рот мой заполнила горькая, вязкая слюна. Я почувствовал резкий привкус свинца и язык свело судорогой.
— Господи, меня вырвет сейчас! Господи!..
— Господь на операциях не присутствует, — сказал Ангел и пару раз ударил алкаша головой об скамейку. — Я же говорил уже об этом.
Алкаш захрипел и руки его бессильно упали вниз.
— Отключился, — резюмировал Ангел. — Не выдержал, бедолага. Ну что ж, продолжим под наркозом.
И, нагнувшись, поднял с земли пустую бутылку водки, которую незадолго до начала последнего в своей жизни кошмара выбросил алкаш.
— Пациент при жизни любил мусорить. А в целом был человеком чистым, честным и безобидным.
— Как Таня? — спросил я, превозмогая тошноту.
Ангел подтянул брюки и не спеша застегнул их.
— Как тысяча Тань! — заявил он и резким ударом разбил бутылку об голову алкаша.
— Ну вот, теперь я готов поработать с тобой более плотно. Ты уж прости, я без перчаток… Забыл, понимаешь ли, надеть.
Горлышко бутылки с неровными, острыми как скальпель краями осталось у него в руках.
Скальпель.
Именно краем бутылочного горлышка он взрезал на алкаше рубашку — и та стала быстро темнеть, напитываясь кровью. Край стекла вошёл в тело так глубоко, что Иван Семёныч, отключившийся было от боли и страшного удара, дёрнулся и застонал.
— А отец то твой, Демянин Семён Петрович, тоже, бывало, лупил тебя. Как суку, суку последнюю. Он то предвидел, что ты в рай попадёшь. К тому тебя и готовил. А твой то сын быстро от тебя сбежал. На складе сейчас работает. Поддоны таскает, машины грузит. Зашибает, конечно, но поменьше твоего. Поменьше… Семья, знаешь ли, тоже денег требует. А у тебя семьи нет. Сколько у тебя внуков, помнишь? Не помнишь? Скажи уж сразу, что не знаешь! Двое их у тебя. Двое внучек. Катя и Наташа. И не видать им рая, потому как дедушка их место в раю занял. У нас, знаешь ли, квота. Ограниченное число мест… Сидеть! Сидеть, мразь!
От боли алкаш очень быстро очнулся (хотя едва ли до конца пришёл в себя) и попытался вскочить.
Но от алкоголя, болевого шока, удара по голове и потери крови он стал совершенно безумным и бессильным, и только бестолково метался и дёргался на скамейке, удерживаемый от бегства крепкими как сталь руками Ангела (а я заметил, что руки Ангела всегда становились стальными и безжалостными, едва только стоило ему вцепиться в жертву).
Сорвав с алкаша остатки рубашки, Ангел начал полосовать его туловище, и разрезы становились всё длиннее и глубже.
Уже не потоки, а фонтаны крови брызгали один за другим, заливая скамейку, землю, траву и одежду на Ангеле.
— Потерпи, потерпи, потерпи…
Ему уже не надо было терпеть.
Иван Семёныч снова отключился. И на этот раз навсегда.
Тело его, скатившись со скамейки, упало на землю.
На поляну из дальних, густых зарослей вышел низкорослый, голый старик с огромным, отвисшим почти до колен животом. В свете луны кожа его казалась бледно-голубой и как будто подсвеченной изнутри. В косматой бороде расплылась широкая, добродушная улыбка.
— Я хер с ушами, — сказал старик. — Я великий бог. Бог отдыха. Тишины и забвения. И царство моё…
— Ты знаешь, почему со мной удобно иметь дело? — спросил Ангел.
— Нет, — ответил я.
И замотал головой.
Старик исчез.
Только поляна в самом центре заброшенно парка. Заросшая травой поляна.
— Если имеешь дело со мной — не надо беспокоиться об утилизации трупа, — пояснил Ангел. — Столбы есть везде.
Я понял, что алкаш Иван Семёныч будет поджарен в точном соответствии с ритуалом. Правда, пока ещё не понимал — каким именно образом. Одно дело — заброшенное место на лесной поляне, вдали от дорог, городов и селений, и совсем другое — городской парк, пусть заброшенный и безлюдный, но всё-таки находящийся в черте города и не так уж далеко от жилых кварталов. Едва ли даже сыну небес и посланнику рая позволено будет безнаказанно развести в таком месте (пусть даже ради точного соблюдения ритуала) огромный костёр, да ещё и сжечь на нём тело очередной своей жертвы.
Да и столбов, честно говоря, я не видел.
Но почему-то твёрдо был уверен, что нечто чудесное непременно произойдёт.
Я и сам не могу точно сказать, какого именно чуда я ожидал. Возможно, появления этих райских жаровен прямо из земли где-нибудь посреди поляны. Или же появления серафимов с огнемётами и табличками: «Attention! Flammable!» на груди. Или чего-нибудь ещё в том же роде.
Ничего не происходило. Ничего. Абсолютно.
Только качались ветви и шумели листья от ночного ветра. В небе стояла недвижно и исправно светила починенная Ангелом луна. Воздух стал холодней и резче стал запах сырой земли.
