Теперь Лаврентий уже вспоминал детство, видел родительский дом, первых товарищей, проказы, шалости, игры. Но участвовал в них не он – Лаврентий, а он – Мартиньян, Лаврентий до… До чего же? И, однако, опять вынырнуло “не стоит”, а затем замелькали тысячи милых подробностей, коренастые дубы, на которые лазил в поисках белок, развалины крепости, где охотился на медянок, колодец с водой, не годной для питья, и полный лягушек, и в роще непременные крики сыча: “сплю, сплю”. Гнездо шмелей под балконом и соловья в ясмине. Разоритель гнезд. Лаврентий по праву заслужил это прозвище. Сколько раз приходилось взбираться на высоченные тополя, чтобы достать из гнезда только что вылупившихся галчат.
Коляска остановилась. Не ощущая земли, плывя якобы в воздухе, Лаврентий оказался у стеклянной двери, открыл ее и проник к парикмахеру.
О том, что готовится ограбление, полиция превосходно знала, а о том, что полиция знает, знала и партия. Но, так как последнее обстоятельство полиции не было известно и единственный товарищ, который мог бы ее предупредить, продолжал спать под подушками близкой от вокзала гостиницы, все шло так, как следовало. В полдень на площадь должен был прибыть с вокзала транспорт банковых билетов и доставлен в казначейство. Отменена доставка или отложена не была, ибо полиция решила дать нападающим покончить с охраной, и затем захватить преступников на месте, что позволяло прибегнуть к самосуду (невозможному в случае предварительного ареста), для какового удовольствия стоило пожертвовать несколькими шкурами.
Очутившись у парикмахера, Лаврентий обратился к одной из продавщиц и попросил две коробки мыла. Получил их, повернулся, но не удалился, а остался у двери. Он видел, <что> городовые остановили движение и показалось шествие: ползли, как нарочно невероятно медленно, окруженные солдатами дроги с длинным ящиком, не ящиком, а гробом брата Мокия. И когда дроги поравнялись с парикмахерской, раздался вдруг взрыв, от которого стекла парикмахерской вылетели. В поднявшейся невообразимой сутолоке можно было разобрать, что дроги опрокинулись, кто-то бросился к ним, раздались частые выстрелы и люди попадали, что толпа сперва теребила Мартиньяна, а потом пригнула и растоптала. Лаврентий видел, как мостовая под ногами защитников правопорядка сделалась алой, а потом кровь потекла в стороны тонкими струями. Но он продолжал витать такой же восхищенный, не думая ни о сообщниках, ни об убийствах. Ему только хотелось встретить Василиска, опрокинуть и растоптать, и чтобы кровь человечка потекла такими же струями, как течет лаврентиева кровь.
Наконец дроги были подняты, убитая лошадь выпряжена, заветный гроб водружен. Теперь уже люди, как военные, так и нет, тащили катафалк через площадь к казначейству.
Все паря у разбитой двери, Лаврентий размахнулся и бросил коробку с мылом. Та описала в воздухе великолепную дугу и упала на гроб. И еще ничего не услышал Лаврентий, а увидел, что катафалк подбросило, вместе с уцепившимися за него людьми, к небу. А потом долетел взрыв такой силы, что удивительно было, как это устояли дворцы. Стражу смело без следа. Выскочившие откуда-то зобатые копошились в разбитом гробу. Через мгновение они уже убегали прочь. Вдогонку им раздались поздние выстрелы.
И вдруг Лаврентий узрел, что неподалеку стоял на углу, топорщился, извивался и облизывал губы двойственным языком василиск.
Лаврентий снова взмахнул крылом и бросил вторую бомбу.
Вот подошел день большой охоты. Перерыв в повседневном и соревнование в удали, бойня, совершенно достаточная, чтобы сбить спесь со зверя на целый год.
Малая охота – заурядное дело для горца. Прихватив ружье, он с октября по июнь слоняется в одиночку, приволакивая домой что попадется, но снега и бездорожье не очень-то благоприятствуют ему. В середине же года, когда из ружей стрелять полагается только по людям, малой охоты вообще не бывает. Однажды только, после второго полнолунья, население собирается поголовно, не исключая и женщин, чтобы участвовать в большой охоте. Двое суток дети сидят дома взаперти и не евши, а коз та же участь постигает, загнанных в загородки.
Чтобы участвовать в большой охоте, нужно обладать качеством, присущим каждому горцу, – уметь с легкостью бежать в гору и с быстротой пробираться сквозь непроходимую чащу. Надо владеть единственным оружием – горной палкой из ясеня. Надо знать, что и когда кричать.
У плоскостного жителя нет ни малейшего представления о том, как кричат в горах. Разговаривая, горец уже оглушителен. Но, если он кричит во всю силу легких и горла, крик пролетает по ущельям, подкрепляемый многократным эхом, чрезвычайно далеко. А так как слух горца исключительно чуток, то можно с пастбищ, пользуясь благоприятным ветром, переговариваться с полями кукурузы.
Поэтому на большой охоте самому отдаленному охотнику нетрудно, пользуясь передачей других, оповестить о чем надо весь округ, где происходит охота. Крики, обычно гортанные и редко сопровождаемые свистом, которому слишком подражает ветер, весьма, однако, разнохарактерны и сообщают, во-первых, о роде зверя, найденного охотником. Дополнительный крик извещает, увиден ли зверь сам или только слышно было, как шел, встречен ли только след или нора или берлога. Еще крики, и все знают, зачастую на основании одних следов, каков зверь, возраст, достопримечательности… А потом сообщается уже, уходит ли зверь или тотчас вступает в битву. Есть указанья и для личности охотника, и где тот находится. И пока идет охота за одним зверем, выгоняют других, преследуют, теряют, находят, когда люди нападают или отбиваются, гибнут – для всех подробностей и уловок звериных и человечьих есть свой голос, так что посвященный в язык и одаренный ухом наблюдатель может, ничего не видя и внемля одной перекличке, составить подробнейший отчет о ходе охоты и прибавить, что было сделано каждым из участников.
При этом звери, от зайца до барса, распределены по степеням их важности, и полагается, если при преследовании зверя низшей степени выгоняют или находят следы зверя высшей, бросать первого ради охоты за вторым.
Добыча сволакивается на одну из стоянок и делится председателем большой охоты, должность которого пожизненна. В течение многих лет ее выполнял старый зобатый.
И хотя отсутствие неизвестно куда отправившейся Ивлиты старого беспокоило, он не мог, ввиду наступившего полнолунья, ни послать кого-либо на ее поиски, ни отложить охоты. Уже целую неделю горцы таскали из лесу дрова, располагая их на границах ледников и так, чтобы, когда дерево разгорится, образовалась вдоль перевалов по возможности непрерывная цепь огня, спускающаяся в долину, переходя на противоположный склон и образуя кольцо, из которого, пока огонь не потухнет, не мог вырваться никакой зверь. Там, где вода или скалы цепь поневоле прерывали, были помещены на верховьях свирепые
