Когда я повернулся к ней, у меня, наверное, было лицо человека, который только что стал свидетелем чудовищной автокатастрофы. Я дрожал, на лбу проступили ледяные капельки пота. В одно мгновение я вспомнил все.
Приезд Джима-Джима и его чокнутых приспешников сперва поверг меня в настоящую панику. Я решил, что они заявились по мою душу, и стал ждать, сидя на кровати напротив дверей. Я весь напрягся, как струна, а сердце глухо и гулко стучало в груди.
Прождав минут десять, я высунул голову в пустой коридор, а потом решил дойти до входа в гостиницу, где военный без различительных знаков дремал над кипой спортивных журналов.
«Он приехал к телеведущему, у него назначена встреча», — сказал дежурный, потягиваясь. Я не сразу понял, что может значить эта новость. Сначала я просто подумал, что из-за вернувшейся популярности Джим-Джим, как хорошая приманка для публики, снова стал представлять интерес для телеканала, чьи рейтинги, по слухам, угрожающе поползли вниз. Конечно, никакой экономической катастрофы не предвиделось, банкротство компании не грозило, убытков тоже пока не было. Но, по мнению специалистов, только благодаря двум-трем очень удачным предыдущим годам, тогда как нынешний год обещал быть куда менее благоприятным. Появлялись новые телеканалы, предлагавшие по очень сходным ценам программы, которые пользовались все большей и большей популярностью. Их рейтинги росли с каждым днем, они стали заключать выгодные контракты с крупными фирмами, которые до сих пор всегда чурались рекламы. Говорят, руководство кабельного телеканала и его рекламодатели занервничали, судорожно пытаясь найти некую конкретную причину такого упадка. Они доводили себя до язвы, выделяя литры и литры желудочного сока всякий раз, когда кто-то из абонентов отказывался от подписки, и рыдали при мысли, что вот-вот станут звездами второй величины на аудиовизуальном небосклоне, где столько лет гордо возвышались над всеми, словно Монблан среди Альп. Я стал разыскивать Моктара, чтобы предупредить его, что певец со своими приятелями здесь, но мне сказали, что словенец ушел и, как обычно после приезда сестры, бродит бог знает в каком лесу, беседуя со снегом, деревьями и облаками. Я вернулся в номер и припал к телеэкрану. Прошло несколько часов. Вечером подул резкий северный ветер со снегом и градом. Глядя в окно, где снежные хлопья с дикой скоростью проносились под шум, напоминающий рев электрического мотора, можно было подумать, что находишься внутри гигантского кухонного комбайна. От долгого сидения перед телевизором мне стало казаться, что у меня в глазах полно песку. А в голове кто-то орудовал паяльником, прожигая мозг. Туг в дверь постучали.
Когда в мою комнату вошел Моиз Бен Аарон в сопровождении Хуана Рауля Химинеса, который еще больше, чем раньше походил на доисторического человека, я ни на секунду не сомневался, что они явились, чтобы избить меня до смерти. Сбежать я не мог, не мог и придумать убедительного оправдания тому, что так долго тянул с порученным мне делом. Вдруг мною овладела невероятная усталость, какую обычно испытываешь при встрече с неизбежным. У меня как будто резко подскочила температура. Я опустился на кровать и стал ждать, когда на меня обрушатся удары.
Моиз засмеялся липким смешком морского чудовища. Оставив Хуана Рауля стоять у двери, он уселся рядом со мной.
— Ну что, приятель, на тебя и впрямь нельзя положиться. Тебя попросили об услуге, а ты даже на это не способен. Не понимаю я таких людей. За тобой должок, так надо было постараться его вернуть. Или я не прав?
— Прав. Мне очень жаль. — Я постарался сказать это жалостливым голосом побитой собаки. Единственное, что мне оставалось, это попытаться их разжалобить.
— Ты выбил ей зубы!
— Мне очень жаль, — повторил я.
— Ну да ладно. Жизнь не стоит на месте. Ты, наверно, слышал, что в последнее время дела у Джима-Джима пошли в гору.
— Да, слышал.
— Он прямо как воскрес. Это ведь долгая история. Было время, я думал, он уже покойник. Выглядел он, как живой, но я готов был поклясться, что он мертв. Раньше у него в глазах было что-то такое, понимаешь, такой особенный блеск, так вот, этот блеск пропал. К счастью, мы с Хуаном хорошо о нем заботились, неделями возились с ним прямо-таки как папочка с мамочкой. Мы не давали ему скукситься, не давали угаснуть частичке воли, которая в нем еще оставалась. Мы говорили: «Ну, давай же, частичка, не пасуй, мы знаем, что ты еще здесь, у тебя получится!» И частичка воли победила, как храбрый маленький солдат. Сначала она была одна, потом их стало две, потом сотня, потом тысяча, а потом одним прекрасным утром Джим-Джим пришел к нам, — помнишь, Хуан? — и сказал: «Мы сделаем такой альбом, от которого стены будут дрожать». Помнишь, Хуан? Стены будут дрожать! И знаешь, что случилось?
Я мотнул головой, слегка потерявшись в его рассказе. Моиз продолжил:
— У него снова появился блеск в глазах.
Он замолчал, его единственный глаз, казалось, блуждал среди чудесных воспоминаний. Потом он снова заговорил:
— Джим-Джим подумал, что все это: и частички воли, и блеск в глазах, — это, может быть, дар Бога, который хочет дать ему еще один шанс. Ты веришь в Бога?
— Не знаю, — ответил я.
— Если не знаешь, значит, не веришь. А вот Джим-Джим знает. Он знает, что сказал Господь. Он сказал, что надо прощать. Для Джима-Джима прощение — это способ каждый день благодарить Бога. Понимаешь, к чему я?
Я снова покачал головой.
— Джим-Джим решил простить тебе ту историю с его женщиной, выбитые зубы и все остальное. И еще Джим-Джим подумал, что насчет Каролины это тоже старая история, которую вполне можно сдать в архив. Так сказать, поставить точку. Джим-Джим даже готов помочь девчонке, раз уж теперь удача ей изменила. Вот зачем я к тебе пришел: чтобы сказать, что нам от тебя больше ничего не надо. И еще, раз уж Джим-Джим просил это сказать… Мы извиняемся за вьетнамца, с которым твой приятель играл в китайское домино. Сам понимаешь, поганая история, поганые времена… Вот и все, что я хотел тебе сказать. А кто прошлое помянет…Он встал и протянул мне руку. Его пожатие показалось мне удивительно крепким для человека такого роста. Потом Моиз вышел из номера в сопровождении Хуана Рауля Химинеса, чей силуэт напоминал огромное копытное млекопитающее. Стоило мне остаться одному, как меня охватило странное чувство, похожее на головокружение. Я больше ничем не был связан, никому ничего не был должен, я был свободен, и Каролина могла оставаться в живых.
За окном, в темной ночи, зимний ветер с невиданной яростью крутил снежные хлопья. Моктар не возвращался.
Кажется, очень скоро меня выпустят. Меня немного пугает перспектива снова оказаться в большом мире и связанные с ней последствия. Честно говоря, мне совсем не хочется свободы. Какой мне прок от свободы, я ведь никогда не умел ею пользоваться. Никотинка только что ушла, сообщив не самое радостное известие: у меня больше ничего нет. Мало того, долги размножились у меня за спиной, как крысы, процветающие в разрушенном доме. Квартиру, в которой я жил до всех этих событий, сдали кому-то еще, но пока я лежал в больнице, за аренду, естественно, никто не платил… Я задолжал затри месяца, плюс еще разные налоги, компенсация за выселение и расходы на ремонт здания, сделанный по сумасшедшим расценкам. По какому-то двусмысленному пункту в арендном договоре, этот ремонт якобы должен был делаться за мой счет. Еще нужно будет оплатить кучу квитанций за воду, электричество и страхование, иначе мне грозит судебное разбирательство. Все, что я сумел отложить на свой банковский счет в счастливые моктаровы времена, ушло на оплату моего пребывания в госпитале. А при таком раскладе, скажите на милость, на что мне сдалась эта свобода. Друзей у меня больше нет. Мадам Скапоне винит меня во всем. Как только я оказался в этой чертовой палате, она натравила на меня правозащитные лиги, рассказав им кучу разных гадостей, на которые они так падки. Лиги, живущие на щедрые пожертвования частного телеканала, который делает деньги на правозащите, накинулись на эти рассказы, как свора бродячих собак на кусок говядины, брошенный посреди дороги. Рекламодатели правозащитного телеканала плясали от радости, рекламодатели доброго старого кабельного телеканала кусали себе локти. Такая уж это была игра: одни радуются, другие кусают себе локти. Обе стороны пытались переиграть друг друга, целые дни напролет на экранах мелькало мое лицо и мое имя, телеканалы смаковали историю с автобусами и историю с детьми. Самое забавное, что, по большому счету, всем было глубоко наплевать и на мою физиономию, и на эти истории. Но ведь не принято бросать скандал на полпути, не выжав из него все, что можно. Так что, благодаря великолепному медиа-плану, разработанному правозащитным телеканалом и его рекламодателями, во всем городе нет теперь злодея ужаснее меня. Моктар умер, Сюзи умерла, мадам Скапоне меня ненавидит, Дао Мин не подходит к телефону, сам я по уши в долгах. Хорошенькое будущее меня ожидает.
