К двум часам ночи Жан-Марк встрепенулся и стал яростно растирать себе бока, ворча, что потерял целую рабочую ночь. Я снова испугался, что он меня бросит.
— Ну хватит, надоело! Где он шляется, этот ублюдок?
Не понимая, что он задумал, я все же поднялся вслед за ним к двери. Он пнул ее с диким бешенством, и я в ужасе подумал: сейчас проснутся соседи напротив. Жан-Марк ощупал дверные петли и начал обследовать замок.
— Кончай дурить, Жан-Марк, давай лучше придем попозже.
— Заткнись!
И я благоразумно заткнулся. Он был в таком состоянии, что я рисковал получить первую оплеуху в его жизни и тем самым испортить ему репутацию — сейчас он плевать на нее хотел. Из сидящего быка он внезапно, в один миг, превратился в разъяренного. Дверь затрещала сверху донизу, когда он ударил в нее кулаком. Потом он налег на нее всем телом, и она с противным скрежетом поддалась. Жан-Марк схватил меня за шиворот и втолкнул внутрь. Я даже пикнуть не успел. Он включил свет в передней, подпер дверь стулом и облегченно вздохнул.
— С этого и надо было начать, мать твою!
И он снова испустил удовлетворенный вздох; на его губах появилось нечто вроде улыбки.
— Я должен был разбить ему либо дверь, либо морду. Так что я сделал удачный выбор, верно? Разве нам здесь плохо, Туанан, скажи?
«Здесь» представляло собой две комнаты, заваленные каким-то хламом. Коробки с барахлом, кожаный диванчик, телефон с автоответчиком, груды пластинок, книжные полки по стенам, один из углов служит кухней. Жан-Марк делает звонок дружку, предупреждая, чтобы сегодня ночью его не ждали. Затем обходит спальню, искусно лавируя между коробками и ни секунды не раздумывая о том, что закон не поощряет взлом чужих квартир. Ну и влип же я! Халявщик, который любит пробираться к людям прямо у них под носом, тишком да ползком, поставлен перед неоспоримым фактом — сознательно взломанной дверью. А впрочем, на что же я рассчитывал, обращаясь к Жан-Марку? Что он будет вести себя, как английский джентльмен?
Не зная, чем заняться, присаживаюсь на диванчик Жан-Марк все еще не вышел из спальни, и это меня беспокоит. Вскочив с места, я кружу по комнате, широко жестикулируя, как будто спорю со своим адвокатом. Вдруг из спальни доносится странное звяканье и какая-то тихая музыка. Я бегу туда, опасаясь самого худшего. Опасения не напрасны: мой сумист возлежит на низкой тахте, застеленной черными простынями, устремив взгляд на гигантский телеэкран, где идут титры какого-то вестерна.
— У этого типа охренительная видеотека, — сообщает он.
Я стою совершенно обалдевший.
— Эй, Туанан, загляни-ка в холодильник. Я бы сейчас глотнул чего-нибудь освежающего, водички или сока. Адская жара.
На экране возникает Генри Фонда.
Не знаю, из-за жары или чего другого, но меня прошибает горячий пот и бросает в дрожь. Да, влип я по-черному. Вот так думаешь, будто знаешь человека, просишь его о мелкой услуге, и тебе даже в голову не приходит, что это может повлечь за собой целый шквал самых неожиданных и жутких событий. До сих пор я видел Жан-Марка только в дверном проеме ночного клуба, в разгар его работы, среди почтительных клиентов. А сейчас вот он, в разгаре совсем другой работы — работы взломщика, проникшего в чужое жилье.
— Ты не откроешь окно?
— Слушай, Жан-Марк, извини, но… тебе… тебе не кажется, что мы слегка того… увлеклись?
— Ты что, чокнулся? Да неужели я, король взломщиков, дам задний ход?! Сейчас три часа ночи, если твой ублюдок и явится, у него наглости не хватит скандалить из-за того, что я посмотрел его кассету. Фу, дьявол, до чего же здесь жарко!..
На экране возникает Теренс Хилл.
— Могу поспорить, что если ты как следует пошаришь, то найдешь где-нибудь пакетик травки. Скрути себе косячок, расслабься.
Я направляюсь обратно к дивану, хотя мне уже не до отдыха.
— И будь другом, поищи мне чего-нибудь выпить!
4.20 утра. Бутылка водки, стакан. Я так и не осмелился сойти с диванчика, только дернулся два-три раза, когда зашумел лифт. Но внутренне я слегка успокоился. Наверное, водка помогла. Жан-Марк продолжает упиваться видеофильмом и холодным молоком. Перед тем как сменить кассету, он даже сварганил себе бутерброд с арахисовым маслом. Стараясь заглушить тоскливый страх, я порылся в коробках, но обнаружил там сущие пустяки — нераспакованные брелки и безделушки, новенькую кожаную одежду с неснятыми этикетками и целую кучу пластиковых «сигналок» с магнитными кодами, которые звенят, когда их выносишь из магазина. Никакой «дури». Ни одной записной книжки. Подойдя к полкам, я пролистал несколько книг по искусству в кожаных переплетах, которые явно никто до меня не открывал. Наверху стояли тридцать экземпляров такого же нетронутого «Ларусса» по кино. Но между этими чистенькими обложками торчала какая-то ветхая пожелтевшая пачка листков.
Старый машинописный текст в блеклой картонной папке-скоросшивателе. Мерзкий запах заплесневелой бумаги. Вот эти страницы читали и перечитывали на протяжении многих лет, недаром же они были вконец засалены и обтрепаны. На титульном листе заголовок:
«ТИПЫ ВАМПИРИЗМА В ОБЩЕЙ СХЕМЕ НЕВРОЗОВ».
У меня даже сердце екнуло.
Под названием имя автора труда — Робер Бомон. И дата — 1958. На следующей странице выражения признательности целой куче людей — преподавателям, профессорам университетов, директору Школы фрейдизма. А внизу — цитата курсивом, взятая из «Дракулы» Брема Стокера.
Я позабыл все на свете.
Моя рука потянулась к шраму на шее.
И я стал читать.
* * *
Я читал, почти ничего не понимая, лишь смутно угадывая смысл тех редких фраз, которые выпадали из этой психиатрической тарабарщины. Это был специальный, чисто научный язык — педантичная, зачастую сентенциозная лексика, высокомерно пренебрегавшая непосвященными и недоступная простому читателю. Я читал, и меня мучило ощущение, что я пропустил предыдущие эпизоды, что все это написано не для меня. Еще один взлом чужого владения, где меня загнали в угол, в ловушку, откуда не выбраться живым. Я остервенело вчитывался в текст.
В общем, я кое-как уразумел, что автор рассматривает феномены, взятые из области классических представлений о вампирах, чтобы установить аналогии с определенной разновидностью нервных заболеваний. Носферату в версии Фрейда. Я, конечно, не разобрался в деталях, но хотя бы уловил некоторые моменты, многое объяснившие мне; в частности, феномен так называемого слепого взгляда в зеркало.
Отказ от собственного образа. Судя по всему, это типичный симптом у больных, чья психика была травмирована отчуждением со стороны близких. Лишенные внимания других людей, они перестают узнавать себя сами, и им нужен чужой взгляд в подтверждение того, что они реально существуют. Вьолен и ее остановившиеся глаза…
Следующая глава была посвящена символике укуса, вожделению к другому существу, которое можно поглотить. Врач со вкусом распространялся на эту тему, иногда даже позволяя себе шуточки, лирические отступления и кровавые метафоры. Это было для меня как бальзам на рану: Джордан и Вьолен снова сделались людьми — психами, конечно, но обыкновенными людьми, — и до чего же было приятно знать, что они не потусторонние чудовища, а просто жертвы болезни, пусть даже такой страшной. Ибо хоть нам и нравятся тайны людских душ, темные и недоступные чужому пониманию, но все-таки утешительно найти в этих безднах всего лишь горстку пыли, как в ящике старого комода, где хранятся истертые письма да сухие цветы. Вот и в их душевных тайниках накопилась куча старья, которое они так и не сумели никому впарить. И когда им это не удалось, Джордан и Вьолен, обычные психи среди множества других, придумали себе жуткую игру в вампиров и стали забавляться ею, как безумные поэты или трусливые собаки, исчезая в ночи после каждого укуса.
Но самое интересное наш ученый доктор приберег к концу: подробнейшее, красочное описание невроза, выраженного в неприятии дневного света. Вот когда я пережил миг ликования, отметив его хорошей порцией водки. Это была именно та болезнь — один к одному! — которую я лично наблюдал у Грегуара и у других, только называл ее иначе, своими словами, хотя поставил диагноз не хуже любого врача. Мне достаточно часто приходилось видеть ее вблизи, следить, как она зарождается, а потом распускается махровым цветом у всех этих трехнутых полуночников, которые не выносят дня.
И вдруг меня пронзил дикий страх, рукопись буквально обожгла мне пальцы. Теперь я глядел на нее с ужасом. Из бальзама она превратилась в яд, ибо внезапно мне стало ясно — боюсь, слишком поздно, — что в ней идет речь и обо мне самом.
— Эй, гаденыш, я тебе не помешал?.. Ах ты, паскуда вонючая!..
Стул, подпиравший разбитую дверь, отлетел в сторону, и миг спустя я увидел белые от ярости глаза вошедшего. Я не успел ответить, он заорал, как ненормальный. Я тоже — чтобы позвать Жан-Марка, но парень схватил первое, что ему подвернулось, и замахнулся, целясь мне в голову. Жан-Марка все не было; сильная рука схватила меня за шиворот и притиснула к стене.
