Когда зов руин становился настолько силен, что она уже просто не имела сил с ним справиться, она пускалась в разгул и авантюры, садилась в проезжающие машины, пила шампанское, мешая его с водкой и вином, лихо отплясывала в кабаках, не делая различий между третьесортными забегаловками и ресторанами высшего разряда. И тогда рядом с ней обязательно присутствовал какой-нибудь он, говорил фразы, которые она знала наизусть, отпускал приевшиеся ей комплименты, даже прижимал ее к себе так же, как тот, что был вчера или позавчера. В такие моменты она теряла счет дням, ей было наплевать, с кем сегодня ложиться в постель и где просыпаться, главное - не оставаться одной, не помнить ничего, замучить тело настолько, чтобы голова думала лишь о том, чем бы сегодня похмелиться и куда бы пойти снова, чтобы снова устать. Ей дарили цветы и возили в роскошных автомобилях, целовали руки и пытались залезть под юбку, кто-то испарялся наутро, кто-то задерживался надолго, а кто-то даже говорил, что любит, и действительно любил, но она склоняла голову и улыбалась иронично, а потом плакала в ванной, размазывая по щекам слезы, тушь, и эту ненужную любовь.
Руины дома звали ее. И она ничего не могла с этим поделать, она возвращалась к ним вновь и вновь, и доходила до маразма, пытаясь пристроить хоть один кирпичик к торчавшим балкам. Он никак не хотел держаться, он все время падал, но она с маниакальным упорством поднимала его снова и снова, отряхивала от пыли и даже протирала подолом своего черного платья. Потом, устав, осторожно опускала его на землю и садилась в пыль у разрушенной стены, потерянно глядя на небо глазами, которые ничего не видели и не желали понимать. Иногда она приходила к руинам дома несколько раз в день, уходя и снова возвращаясь, прижималась лицом к разрушенной стене, гладила ее останки тонкой рукой, шептала что-то бессвязное и больное, погрузившись в сумасшедшее долгожданное забытье. Рука соскальзывала вниз, подбирала с земли осколок стекла, проводила по вене, под тот же неистовый молящий шепот, в пыль руин капала ее кровь, она медленно сползала по тому, что осталось от стены, в волосах застревали опилки и обломки кирпича, она улыбалась благодарно, веря в свой на этот раз неумолимый конец, осколок выскальзывал из руки, разбивался на десятки, сотни маленьких стекол, руины начинали медленно дрожать, и вот она снова стоит у полуразрушенной балки и пытается пристроить к ней хоть один кирпичик. Иногда она приходила к руинам несколько раз в день, уходя и снова возвращаясь...
Она знала, что того дома нет уже давно и не будет никогда, она даже уже не верила в чудо, как это было несколькими годами раньше. Она поражалась своей тогдашней наивности, но понимала, что с верой было бы легче, а то, что существует теперь - откровенная шизофрения, которая прогрессирует неумолимо и очень быстро, еще пара чего?.. лет?.. месяцев?.. дней?... и место в психушке ей обеспечено. Это был вполне логичный конец, раз никак не удавалось по-другому, и в минуты, когда зов руин ослабевал немного, она радовалась этому по-детски и по-детски молила непонятно кого, чтобы все случилось как можно быстрее.
И однажды утром она проснулась с твердой уверенностью, что сегодня что-то непременно случится. Она надела лучший свой черный наряд, подкрасила глаза и губы, и вышла на улицу. Ее тут же закружил весенний ветер, пытаясь приподнять подол платья и заглянуть под него. Проезжающие машины сигналили и останавливались, водители говорили все те же избитые фразы, она улыбалась весело, качала головой, желала счастливого пути и шла дальше одна. Потом начался дождь, и она подставила ему лицо, капли стекали по ее волосам, платье облепило фигуру настолько плотно, что, если бы не черный его цвет, ее можно было бы принять за совершенно раздетую. Она вышла на тропинку, ведущую к руинам дома, и побрела по ней, неспеша переставляя ноги. Встряхнула головой, сбрасывая с волос капельки дождя, подняла глаза, обведенные синевой, и замерла: дом был наполовину отстроен. Но это был не тот дом. Она прижала руки к груди, изо всех сил всматриваясь в его очертанья, и понимая, что все не так. Там не было этого окна, не стало террасы, на которой когда-то она так любила сидеть, по всему второму этажу шел балкон, которого не было никогда...
Она побежала к дому, спотыкаясь и падая, вытирая руки, заляпанные грязью о бело-голубое платье, обогнула дом слева и рванула дверь.
Он мастерил что-то из дерева, сидя в ее любимом кресле-качалке. Она замерла на пороге, оторопев, не зная, чего ей хочется больше - броситься к нему на шею или задушить, потом крикнула, так ничего и не выбрав:
- Что ты делаешь? Наш дом был совсем другим! Неужели ты не помнишь?!
- Помню,- спокойно ответил он.- Но это не наш дом. Это мой дом.
- Так не бывает!- зарыдала она.- Ты не посмеешь этого сделать!
- Ты не помнишь, как долго и тщательно мы его разрушали?- возразил он.- Как каждый выламывал по кирпичику, разбивал по стеклышку, сжигал по занавеске? Нам удалось его разрушить. Помнишь, какое мы испытали облегчение, когда вместо дома остались одни руины? И мы уходили, не оглядываясь, чтобы никогда больше сюда не вернуться... Помнишь?
- Нет,- плакала она и мотала головой из стороны в сторону.- Нет, все было не так, не так...
- Мы уходили ожившие и радостные, словно сбросили огромное бремя, висевшее на нас обоих,- между тем продолжал он, словно не слыша ее плача.- Мы не учли только одного - наш дом был слишком настоящим и живым, чтобы его можно было просто так убить. Я возвращался сюда много лет подряд, я пытался восстановить его, пристраивал кирпичи к балкам, и как-то раз даже привез машину песка, но кирпичи падали, а песок разнесло ветром, я понял, что начинаю сходить с ума...
- Да,- кивала она, глядя на него полными слез глазами.- Да, да, я тоже...
- И однажды я понял, что мне нужен новый дом. Иначе руины превратят меня в буйного сумасшедшего,- он поднялся из кресла, и она увидела шрамы на его венах.
- Я тоже поняла это сегодня утром,- всхлипнула она.- Мне нужен новый дом...- и добавила звенящим пронзительным шепотом. - Нам нужен новый дом...
Он поднял на нее глаза, и она заметила в них слезы:
- Ты опоздала. Этот дом не наш больше.
- Что?- не поняла она. Незнакомый женский голос позвал его по имени. Он отозвался:
- Иду!- и шагнул к ней.- Ты слишком долго шла. Ты опоздала. Этот дом не наш больше.
- Что ты делаешь?..- одними губами спросила она, уже все поняв и застыв.- Что ты делаешь...
Он коснулся ее волос, и одернул руку, словно от огня, лицо его исказилось, он плакал:
- Ты опоздала... Почему ты опоздала... Я больше не мог ждать... Я люблю тебя, но я больше не мог ждать...
Бело-голубое платье ее поблекло, потом посерело, потом превратилось в черный вдовий наряд, в руины, покрытые пылью, словно приросшие к ее коже и никогда с нею не расстанущиеся...
ЛОЖНАЯ ПАМЯТЬ ИЛИ СОН, ПРИСНИВШИЙСЯ МАСТЕРУ ВЕЛЬДУ
"Стояли звери около двери.
В них стреляли -
Они умирали".
А. и Б. Стругацкие
"Жук в муравейнике"
Он проснулся сразу, словно от толчка. Открыл глаза, несколько минут разглядывал светлое, расплывающееся пятно потолка, растворяясь всем существом в ночной тишине спящей квартиры. Язык скользнул по пересохшим губам, человек осторожно поднялся и, натыкаясь в темноте на невидимые предметы, пошел к двери. Скрипнула половица, и уютный, привычный мир спальни остался за спиной уходящего. Дверь бесшумно закрылась.
Кухня оказалась несколько дальше, чем он предполагал, но в темноте, да еще спросонья, так легко потерять ориентацию, что он не придал этому никакого значения. Привычным движением руки коснулся выключателя и, зажмурив глаза от тусклого света желтой лампочки, шагнул в кухню.
Ему понадобилось минут пятнадцать ошарашенного стояния на пороге, пока до него, наконец, дошло, что вместо привычного уюта кухни, где все всегда стояло по своим местам, он видит голые, забрызганные чем-то стены темно-синего цвета, притаившуюся в углу замусоренную плиту и покренившийся столик на трех ногах с остатками давешней пьянки: бычками в грязной тарелке, засохшим хлебом, покрывшимися плесенью огурцами и наполовину пустой бутылки портвейна. Шторы на серых окнах отсутствовали тоже, из углов закопченного потолка свисала вниз паутина. Ничего не понимая, он подошел к столу и привычным движением, словно занимался этим всю жизнь, выпил из горлышка остатки портвейна. Поставил на стол пустую бутылку и через несколько секунд вспомнил свое имя, неотъемлемое от этого мира, как грязная посуда в разбитой раковине: Мастер Вельд.
