топал ногами по полу, точно давя бесчисленных муравьев, проводил ладонью по горлу, будто делал надрез, и в упор глядел на солнце. Никто не понимал, что все это значит. Его связали и вручили бабке с дедом, которые держали в Кобкекуре свинарник. Сирота навсегда спрятал свою голову в воротник и начал вести себя соответственно. Он питался супом, поглощая его через трубочку, просунутую в дверной глазок. Макушку, которая все же высовывалась наружу, он брил и вымазывал кровью голубя или кота, застреленного им из лука. Дед Чоче перед смертью объявил, что его труп следует бросить на съедение свиньям. Сам Чоче к этому времени уже был взрослым человеком. Скорчившись рядом с бабкой, бормотавшей 119-й псалом, он наблюдал, как свиньи пожирают труп. Наконец, в луже остался лишь скелет с черепом, подобным белоснежному лотосу в зловонном болоте.
Когда рассвет проник сквозь оконные решетки, Непомусено поинтересовался лужей. Дурачок, топая ногами, сидел в грязи — так, что воротник его куртки находился в точности под восходящим солнцем. Получалось, что солнечный диск и был головой Чоче. Идиот испускал радостные возгласы: можно было подумать, что он давно искал что-то и вот теперь нашел. Так он и приплясывал, пока солнце не поднялось высоко. Увидев, что его кочанчик отделился от тела, Чоче всхлипнул и принялся колотить в дверь номера. Поэт не помочился на ночь и теперь испытывал сильнейшие позывы. Казалось, что стены вот-вот обрушатся под мощными ударами. Вальдивия вскочил с воплем «Землетрясение!» и выбежал спросонья во двор. Тут он попал в руки дурака, который попытался оторвать ему голову, дергая за уши — так, словно она была бутылочной пробкой. Непомусено пару раз энергично топнул, стряхивая с ног невольно вытекшую жидкость, и поднял указательный палец:
— Что это за манеры, гражданин? Господин Вальдивия устроен не так, как вы: ему нужна голова, и большая, потому что он не задался в коленях. Оставьте его, или придется иметь дело со мной…
Из дверного глазка вырвался плевок убийственной силы и попал Виньясу в лоб. Поэт повалился навзничь и, заявив о своем бессилии перед обстоятельствами, сделал вид, что потерял сознание.
На крики Вальдивии о помощи откликнулся только хор свиней. Те повели себя неожиданно, решив, что это призывы к совокуплению, и принялись тереться о ноги хромого, точно мартовские коты. Но тут раздался свист, мгновенно парализовавший всех — и животных, и людей. Это была бабушка, державшая в руках деревянную голову Христа, утыканную шипами. Вместо зубов во рту сверкали кусочки зеркала; в них веселыми бликами отражались солнечные лучи.
Чоче оставил побагровевшие уши, вырвал голову из рук бабушки и сунул ее в свой окровавленный воротник. Затем кинулся прочь, поднимая клубы пыли. Только тогда Непомусено понял, что умалишенный подражал паровозу. Старуха, не переставая свистеть, протянула к нему руку. Поэт дал ей десять песо. Женщина зашла в лужу, подняла лобную кость скелета и положила туда бумажку, рядом со многими другими. Свиньи, откликаясь на ее свист, пришли в ярость и выгнали обоих постояльцев на улицу. Там уже маячили пеликан с охранником, жаждущие узнать секрет алмазного месторождения.
Забыв о своем облике мрачного пророка, Непомусено припустил со всех ног, так, что сам себе удивился. Вальдивия, неспособный ему подражать, пошел колесом и, будто на крыльях ветра, обогнал своего Президента, опять попавшего в секретари из-за недостатка скорости и денег.
Карабинер пальнул в воздух. Выстрел получился не очень громким, зато треск от разлетевшегося на четыре части ствола прозвучал ударом грома.
Поэт и рисовальщик вывесок, каждый с языком, превратившимся в раздутое сердце, достигли шоссе. Грузовик с арбузами откликнулся на изящные жесты Виньяса, в стиле приветствий XVII века, произведенные, за неимением широкой шляпы, листом папайи. Оба забрались на гору зеленых шаров и покатили на юг. И вовремя: Непомусено успел увидеть в последний раз выдающийся зоб и пожелал ему обратиться в плодоносное чрево, порождающее Психею, нежную бабочку, которая наконец-то сделается видной людям. Однако вместо богини изо рта пеликана стали вылетать ругательства: «Грязные твари! Заговорщики! Коммунисты!»
Итак, бегство их продолжается, надо разрезать сапоги в поисках докучного камешка; они затеряны в мире, не ведают, куда их влечет судьба, без веры, без ожидания, иссушаемые солнцем^ Внезапно Виньяс прервал свои мысли, поняв, что облекает их в слова танго, и устыдившись этого.
От лодки, стоявшей у пристани, исходило гудение — гудение сотни тысяч мух, слетевшихся на запах гнили. Горы черных бананов, червивых помидоров, влажных пакетов, откуда сочился виноградный сок, ящиков с прогорклым маслом, вздувшихся рыб с мордами, разинутыми в немом крике, — все говорило о происходящей здесь голодной забастовке. Двести грузчиков под палящим солнцем, изнуренные, изможденные, высохшие, добивались справедливости. За ними наблюдали шестеро уставших солдат, еле державших свои автоматы. Решение властей было безапелляционным: «Ни пресса, ни профсоюзы, ни правительство не должны подыгрывать этим бездельникам, они — позор всего рабочего класса и не получат никакой рекламы. У нас свободная страна, граждане имеют полное право контролировать потребности своих желудков: если кто-то прекращает есть, это его личное дело. Будем же глухи к наглым требованиям. Есть другие пристани и другие рабочие. Более того, рабочих рук в избытке. Одно неразгруженное судно не причинит ущерба нашей экономике. Посмотрим, кто окажется терпеливее…»
Порыв горячего ветра подхватил портрет Махатмы Ганди. Его выполнили в спешке, краской на холсте, из-за чего изображение осыпалось дождем мелких крошек. На месте остался лишь один глаз, но очередной порыв сорвал с холста и его; глаз тонкой пластинкой перенесся по воздуху прямо на лицо Виньяса, который мирно спал на груде арбузов, набив живот сахарной мякотью. Водитель в дреме довел грузовик до пристани Талькауано, остановил его у самой воды и, уронив голову на руль, разразился могучим храпом. От резкого торможения планки кузова не выдержали, груз посыпался прямо в толпу забастовщиков, увлекая за собой Виньяса и Вальдивию. Дон Непомусено с глазом между бровей оказался в гуще стачечников. Мешая действительность с только что пережитым сновидением (он вместе с Иаковом карабкался по лестнице, чтобы встретить на небе Психею, высунувшую длиннейший язык, на кончике которого помещался изумрудный сосуд с амброзией), Непомусено обратился к голодающим с пламенной речью, в уверенности, что перед ним — святые аскеты:
— Поэты мечтают об одном: строить лестницы! Не будем же сидеть сложа руки, мои факиры! Исполним божественную волю!
И, под воздействием собственной речи, он засучил рукава и принялся возводить лестницу из планок кузова. Вальдивия, уловив градус напряжения вокруг себя и видя шесть автоматных стволов, готовых выстрелить при малейшем признаке
