Я весь укатался.
— Как ни странно, — совсем излишне пояснял Саша, — мы, сэкономив таким образом как раз на литрушечку, пошли на поиски ключей как раз в маргиналии… О. Фролов всю дорогу ныл, предвкушая. Не базарь, говорю ему я, а то будет как вчера! Ну вот и всё, дальше ты знаешь сам.
Часов только в одиннадцать проснулась, расшторила окна, посмотрела на сморщенную от света Светку (но ещё спящую), включила потихоньку Дельфина, ещё раз проверила, не валяется ли на виду что-нибудь из вчерашних причиндалов, отпёрла дверь и пошла в туалет, а потом варить кофе.
На столе записка: «Буду в обед, часа в 2. Вынеси мусор. Батон мне пришлось купить утром, осторожнее тостером, он замыкает». Это мамочка. Ксю подставила маркером жирную «С» сверху, плюнула на бумажку, ещё раз, ещё — пока писанина не расплылась, скомкала и выбросила в ведро.
И мать и отец Ксю работают в психушке. Ну и что тут такого?! Маман моя женщина в своем роде крайне умная — почти кандидат наук. Пишет, пишет диссертацию, уже лет пятнадцать, а всё не может написать, вернее, защитить. Она работает врачом. А папан санитаром — ушёл из ментуры после «ранения» (переломали все рёбра, выбили все верхние зубы, испортили, пардон, украсили шрамом лицо). Он и доволен — говорит: то надо было ловить отморозков, так да сяк, крутиться, оправдываться, извиваться, маскироваться, а тут — просто бить! Мамочка моя очень просвешённая (психолог всё-таки), всю жизнь старалась за мной присматривать, прививать мне правильные вещи — стерильные. Гигиенические — чтобы я как-нибуть не пошла по какой-нибудь кривой дорожке, всякие там книжки подсовывала, тесты испытывала… А я выросла вкривь, корявая как деревце из придавленного камнем семечка. Вместо ровного, рослого… говна. По телевизору чувак один парил: типа такая теория у него, что всё уравновешивается не только в физике, но и в обществе: доустим, если жена такая правильная вся, просто кошмар, то муж или сын алкоголик и дебошир… Хотя… наплевать!..
Сварила кофе, сделала тосты, достала масло и джем. Думала, где же бальзам или коньяк, но их не было.
Пошла будить Светку. Потеребила её ласково, та открыла глаза, улыбаясь, но тут же искривилась и злобно оттолкнула. Она вся тряслась, рылась в покрывалах и тряпках, швыряясь чем попало в подругу, стоная от боли и плача. Ксю дала ей свои трусики из шкафа, предложила проводить в туалет. Но она вырвалась, с криком «Сука! Пошла ты, с-сука!» пустилась «домой» — выбежала в коридор, к двери, в чём мать родила. Здесь она увидела себя в зеркало — верхняя губа разбита. Заплакала пуще прежнего, съёжившись в коридоре у двери, искоса бросая взгляд и на свои ягодицы, вернее, между ними…
Ксю подхватила ее под руки и потащила в ванную.
После чефирения я сильно ослаб и даже не смог ничего наваривать из еды — прилёг, приготовившись не без приятности припомнить свой сон — как будто изготовляясь к просмотру фильма — и тут же задремал, заснул, а проснулся уже ближе к обеду… Никого не было. Разошлись наверно. А где же О. Фролов? Нигде нет, даже на балконе — я посмотрел через окно — никого. Я опять лёг на кровать, размышляя. Вдруг я услышал офроловский имбецильный смешок.
Он лежал на полу на балконе и смотрел через трещину в небо. Был виден край крыши. Казалось, что это край земли, словно на летающем острове Свифта. А внизу бездна местами чуть-чуть сгустившихся облаков… Параллельно он покуривал и почитывал некий журнал без обложки, в котором была статья Ходасевича об А. Белом. Увидев меня, он зачитал с величайшим удовольствием:
Из истории: «…он танцевал страшно. В однообразную толчею фокстротов вносил он свои «вариации» — искажённый отсвет неизменного своеобразия, которое он проявлял во всём, за что бы не брался. Танец в его исполнении превращался в чудовищную мелодраму, порой даже и непристойную…То был не просто танец пьяного человека: то было, конечно, символическое попрание лучшего в самом себе, кощунство над собой… (и конечно, судя по О. Ф., не только над собою, но и над зрителем и Богом). Возвращаясь домой, раздевался он догола и опять плясал, выплясывал своё несчастье… хотелось иногда пожалеть, что у него такое неиссякаемое физическое здоровье: уж лучше бы заболел, свалился». Вот так-то вот, блять, хм, гы-хы! Вот она гениальность-то, блять! Никуда не деть.
Я был несколько потрясён и задет чем-то. И что-то нашло на меня лирическое.
Гениальность-то она тяжкое бремя, Саша.
Ну и хуй с ней. Нам не привыкать.
Вот Белый — «красный Гоголь» и всё такое, а ты знаешь…
Ой, не надо мне только мораль опять вчитывать в мозг ослабевший мой собственный… лично мой мозг… — он выразил крайнее раздражение и язык его заплетался, и при этом морщился и плевался.
Мой персональный мозг гуляет мыслию по неведомому древу — примерно там же, где и кот ходит по кольцу кругом, и русалка Санич забруталивает на ветвях, разрабатывая новую жесточайшую композицию для нашего проэкта «St. Man», а ты лезешь к нему с какой-то дошкольно-школьной мишурой!
Ну извини. Но я ведь тоже, так сказать, содержу в себе не Левина какого-нибудь с обобщающе-повторяющим выражением лица, но Санича, кота и баранделя, которые находятся в состоянии сложного взаимодействия друг с другом, а также с моей (и, напоминаю, даже твоей) мозговой оболочечкой. А в искусстве ведь как: не говори «тьфу» пока не переплюнешь.
Олёша, гений, прости! Ты насос и мне насос открыл!
Вот это уже лучше.
— Ты всегда ведёшься, когда перед тобой пресмыкаются — это же недостойно истинного гения!
Ясен пень. Это компенсация. В жизни гения только лишения: никто не находится к тебе в поощрении, не рад твоим творениям (да ты поэт! — а я и не заметил), и нет ни дома, ни семьи, ни девушки, ни карьеры и, я думаю, ни друзей…
Ну я ж тебя люблю (я даже один раз поцеловал в щёку, за что ты мне въебал, мюдок деревенский). И с Репой вы педерасты!
Платонически! Этот мир, Саша, враждебен художнику. В нашем мире художник — это тот, кто в одной руке держит перо, пишет, а в другой — пистолет у своего виска, и каждая строчка, каждое слово, каждая точка может стать последней. Каждую секунду он принуждён решать — продолжать или стрелять. Но фокус в том, что выстрелить по сути дела можно только один раз.
А бросить?
Каждое слово раздражает, психика расшатанная, пистолет тяжёлый… Графомания — мания, страсть и смысл всей жизни — её просто так не бросишь, только вместе…
Вот в таком роде беседа.
После всех процедур и увещеваний относительно нормальная, одетая в мягкие трусики и свою одежду Светка сидела на мягком стуле (выгибая спину, стараясь не прилипать намазанной детским кремом болевой точкой) и пила кофе с абсолютно ненормальной Ксюхой.
Надо что-то делать с тобой.
Да неужели? Лечить, в дурку — или — в дырку?!
Не смешно. Ты сама должна взяться за себя, сосредоточиться, поднапрячься…
Да ты знаешь мой рекорд?! — 5 и 6! — куда ж ещё «поднапрячься»?! Хотя… на этом я всё равно не остановлюсь… Ненавижу волосы! ты видишь: я вся побрита, а то у меня были длинные — просто гипероволосение какое-то!.. Самый большой волосок я выдернула и измерила — пять сантиметров шесть миллиметров! Я думаю: это совпадает, хотя волос и с лобка, а не…
Ну что ты несёшь — слушать противно! Ты правда рехнулась, Ксю.
Я засунула себе самую толстую вещь — флакон от спрея — а потом измерила и его — оказалось — пять и шесть!..
Ксюш, хватит, я прошу тебя…
Да ты ешь, не переживай, не болтай, а то ещё подавишься — отвечай за тебя!..
Именно: отвечай!.. Я же твоя подруга…
Ну и что?
Давай разберёмся вместе. Расскажи мне всё по порядку. У тебя всё это началось после того случая — на Кольце… Я ведь так ничего толком и не знаю… Расскажи мне, пожалуйста… почему ты скрываешь, тебе больно об этом…
Вся эта фигня началась после той фигни в сортире на Кольце. Тот самый сортир, где мы всё время с тобой ссым на Кольце! Я захожу в этот злополучный сортир на Кольце, делаю свои дела, открываю дверь с крючка, выхожу и как бы сталкиваюсь в дверях с этим мужиком — чувствую: я ещё не вышла, а он прёт, рванулась вперёд — прямо на него, прямо в его объятья, в его когти… Он сдавил мне горло руками, впился губами в мой ротик, тут же отшвырнул меня очень сильно, а сам пошёл закрывать дверь. Я кое-как поднялась и бросилась к окну. Но он тотчас же напал на меня, навалился, одной рукой сдавливая горло (хватка у него была невероятной силы, просто железная), а другой залез под юбку (я тогда ещё носила юбочки и платья) — большой его палец сразу вошёл в меня — я даже не успела вскрикнуть, а потом нижние четыре въелись в меня снизу, в более узкое отверстие — он только три раза сработал рукой, и я уже кончила, как сука — из меня всё потекло ручьём, как будто я описалась, я орала, плакала, сама целовала и лизала его. Он высвободил руку и вцепился обеими мне в горло, удушая и при этом целуя — по-лесбияничьи играя языком с онемевшим моим. Я вдруг тупо, пассивно осознала, что всё. Мне представилось вдруг — в одно мгновенье и само собой — настолько ясно, так что я как бы почувствовала всё физически — как он целует мой онемевший, как от новокаина, рот, пускает в него слюни, его раскалённый огромный член уже упирается мне… и он трахает меня мёртвую, но ещё свежую и тёплую… и кончает огромным взрывом в моё нутро, которое всё ещё что-то чувствует, но очень равнодушно… потом он, конечно, насилует меня, мой труп, в извращённой форме, не обращая внимания на грязь… Это промелькнуло у меня в голове в секунду или даже меньше, моя рука вдруг наткнулась на ножичек, всегда вместе с ключами пристёгнутый к моим штанам, из последних, но яростно-отчаянных сил я вонзила его ему под рёбра — он отпрянул, заорав, отошёл пару шагов, и, стоя в центре комнаты, корчась в судорогах наслаждения, начал яростно онанировать — я осознавала уже, что даже не пытаюсь бежать, а еле-еле передвигаю ноги, ползу… а так же, что я была ведь в юбке, а не в штанах, и что ножичек был на цепочке… и что я проснулась уже…
