Именно прошлой зимой я познакомился с Джоном Ленноном, вернее, нас познакомил мой теперь уже покойный приятель Кристиан, как раз недели за две до того, как он — Кристиан — наглотался каких-то штук и вылетел через окно своей комнаты, чтобы назад уже не вернуться; тогда он еще был живой, и мы пошли слушать арабскую музыку, было начало декабря, город готовился к Рождеству, особенно это веселило арабов, которые радостно бухали и закидывались всякими фармацевтическими средствами, вроде натурально хотели увидеть Иисуса, не знаю, может, здоровая некалорийная пища делает араба более податливым к воздействию чужих религий и он действительно надеется увидеть Иисуса-младенца в белоснежном памперсе где-нибудь на платформе венской подземки, там, где вторая линия пересекается с четвертой; белые давно утратили подобные иллюзии, для них Рождество это только повод потолкаться по супермаркетам и накупить целую гору стремных зеленых курток, но арабы, похоже, еще сохранили способность воспринимать мир по-детски, они вообще как дети, вон как к взрывчатке тянутся все время, но так или иначе на концерте арабской музыки самих арабов было немного, в основном какие-то тетки в джинсах и чуваки с пивом, хотя два-три араба ходили туда-сюда, так что все было хорошо и можно было начинать, вот они и начали.
Через час, когда арабы собирались замолчать, двери со скрипом отворились и в зал завалил человек, внешне очень похожий на Джона Леннона, вот представь себе покойного Леннона в восьмом часу вечера, когда он начал пить еще с восьми утра, у него даже очки запотели от перегара, с круглыми такими стеклами, помнишь, настоящие ленноновские очки, он попытался тихонечко сесть себе с краешку, но не смог, повалил пару стульев, привлек к себе всеобщее внимание, а тут и концерт закончился, и народ потянулся было к гардеробу за своими зелеными куртками, но не тут-то было. Человек поднимается и начинает перехватывать всех на выходе, он широко раскрывает объятья, раскидывает руки по сторонам, будто ловит рыбу в горном потоке, народ испуганно пытался обойти его, но мужчина старался и быстро создал пробку. Стойте, кричал он, стойте, арабы, стойте, он их будто от чего-то предостерегал, люди начали нервно бить копытами о паркет, и тут мужчина вытаскивает из кармана большой джойнт и начинает размахивать им в воздухе. Джойнт, кричит он, арабы, это джойнт, сейчас мы его с вами выкурим, стойте.
Я его знаю, говорит Кристиан, это мой старый знакомый, очень странный человек. Я вижу, говорю, похоже, он арабов не любит. Любит, говорит Кристиан, он пацифист, он всех любит, но ему в жизни не везет, он постоянно куда-то влипает, его то полиция заберет, то дальнобойщики побьют. Как побьют? спрашиваю. Ну это, говорит Кристиан, с ним такая история случилась пару лет назад, он сам рассказывал, они сидели всю ночь в баре, а утром он сорвался ехать в Италию автостопом, вышел на улицу, и представляешь, его сразу же подобрали какие-то дальнобойщики, он их начал обзывать нацистами, и, одним словом, где-то секунд через сорок после того, как они его подобрали, они же его и выкинули, еще и по голове дали, у него карма такая, понимаешь, понимаю, говорю, хуевая у него карма, что тут скажешь. Мужчину в это время начали стыдить арабы и пенсионерки, которые не могли пробиться к выходу, они кричали и возмущались, Джон Леннон тоже начал возмущаться, буржуи, кричал, конформисты, жирные свиньи, не хотите, так и валите, я вас не держу, хотя на самом деле он их таки держал, валите давайте, кричал он и размахивал над их головами своим джойнтом, внешне это выглядело немного пафосно, эдакая сцена «Джон Винстон Леннон прогоняет фарисеев и саддукеев из храма искусства».
Привет, Кристиан подходит к нему и здоровается, привет, отвечает ему Леннон, он смирился с тем, что арабы разбежались и не удалось никого поймать на ужин, привет, будешь курить? Мы выходим на улицу, стоим под снегом и курим, вокруг снуют праздничные толпы, до Рождества всего ничего, народ радуется и надеется увидеть своего персонального Иисуса-младенца, а мы идем догоняться. Джон Леннон приводит нас в какой-то анархистский клуб-библиотеку в третьем районе, где в одном большом помещении находится бар, несколько столиков, а в глубине комнаты стоят парты для занятий, видимо, они тут сначала бухают, а потом конспектируют Троцкого с Кропоткиным, Джон Леннон здесь свой крутой парень, он хамит кельнеру, и его за это даже не бьют. Выпив свое пиво, он не успокаивается, мало ему арабов, он тащит меня в соседнюю комнату показывать библиотеку. Там действительно библиотека, валяется куча листовок с изображенными на них карикатурными буржуями, похоже остатки недораспространенного тиража, в углу стоит несколько компьютеров, сейчас я тебе покажу фантастическую вещь, говорит он, сейчас-сейчас, подожди. Он пробует включить компьютер, но не знает пароля, поэтому просит меня подождать, а сам бежит к кельнеру. И я сижу перед выключенным компьютером, смотрю в его черную бесконечность и чувствую, как мне от всего этого плохо — и от алкоголя, и от арабов, и от Кропоткина, и от этого Джона Леннона, просто мудак какой-то, затащил меня в это осиное гнездо и куда-то провалился, пацифист хуев, я выхожу назад в бар и вижу, что кельнер уже бьет Джону Леннону морду, Кристиан вытаскивает меня на улицу, пошли, говорит, хватит на сегодня, может, спрашиваю, надо было ему помочь, не надо, говорит Кристиан, это у них всегда так, кельнер просто не хочет ему говорить пароль, потому что тот залазит в интернет и рассылает угрозы в разные банки и благотворительные фонды. Кельнеру потом приходится извиняться. А как его хоть зовут, этого Джона Леннона? спрашиваю. Не знаю, мы так давно с ним знакомы, что имя его я, честно говоря, уже забыл.
Когда мы дошли до центра и разошлись в разных направлениях, я вдруг подумал о времени. Который час, не скажете? спрашиваю у прохожего. Уже двенадцатый, отвечает; успею на метро или нет? спрашиваю еще, успеешь, если поспешишь, ага, поспешу, говорю, спасибо, веселого Рождества, не за что, говорит он, на прощанье поднимает руку, и в свете фонаря рукав его куртки празднично взблескивает зеленым цветом.
И вот проходит несколько месяцев, начинается март, в городе мокро и паскудно, на улицах около университета почти каждый день демонстрации, студенты оккупировали несколько корпусов, толкутся там с самого утра и требуют льгот, с ними постоянно водится куча левых, активистов и агитаторов, для левых это вообще праздник — устроить шабаш на костях академического просвещения, они теперь чуть ли не живут в университетских коридорах и туалетах, чувакам наконец подфартило почуять на четвертом десятке жизни запах свободы; следом за левыми к университету начали сползаться всякие извращенцы, бравые онанисты и лесбиянки, которые часами торчат возле женских туалетов, высматривая, как оттуда выходят испуганные революционным движением китайские студентки.
Однажды в пятницу после обеда под дверьми университетского книжного я опять встретил Джона Леннона. Он сидел на лавке в коридоре, пил кофе из автомата, а вокруг него сновали студенты и говорили, кажется, на всех языках мира. Вид у него был помятый, но это можно было списать на революцию. Я решил подойти.
— Привет, — говорю я ему. — Ты меня помнишь?
— Нет.
— Нас Кристиан знакомил, ты еще арабов ловил, вспомнил?
— Нет.
Он не помнит, и я вижу, что он вообще в своей жизни мало что помнит.
— Ну хорошо, — говорю, — выпить хочешь?
— Да еще рано, — отвечает он, — только второй час дня.
— Какая разница. Пошли.
Он встает, и оказывается, что возле него на лавке лежит маленький индус, он тут в принципе постоянно лежит, я его часто вижу, такой старенький индус шоколадного цвета, когда он просыпается, то что-то рисует шариковой ручкой в небольшом альбоме, потом подсаживается к одиноким студентам и начинает им что-то шептать, а тут видно задремал, Джон Леннон пытается его поднять, зачем он тебе? — говорю я, это художник, отвечает Леннон, индус, надо его тоже взять с собой, чтобы он что-нибудь выпил. И мы берем индуса под локотки, находим студенческий буфет в другом крыле корпуса и начинаем пить, вернее, пьем мы с Джоном Ленноном, а маленький шоколадный индус лежит себе тихонько возле нас в кресле и особых признаков жизни не подает, он только что принял какие-то витамины, говорит Джон Леннон, ага, говорю, знаю я ваши витамины, таблеток наглотался, и ему теперь любая революция до задницы.
Знаешь, если подумать, с кем именно встречался на протяжении своей жизни, то создается впечатление, что кто-то специально сталкивает тебя с самыми лучшими гражданами этой странной планеты, я потом когда-нибудь поблагодарю небеса за то, что мне довелось общаться с таким количеством уродов и неудачников, я уверен, что никто другой не общался со столькими аутсайдерами, которые, если хорошенько подумать, и составляют соль нашего затраханного дотациями и дефолтом общества, потому что какая радость общаться, например, с руководителями банков или коммерческих структур, они же говорят цитатами из собственных бизнес-планов, о чем можно говорить с молодыми учеными, спортсменами или дилерами, ну хорошо, можно про ланч, первые пять минут, но они ведь и дальше продолжают говорить про этот свой ланч, конечно, тут нет ничего плохого, они говорят про него не потому, что не могут говорить о чем-то другом, просто они не знают, как говорить о чем-то другом, вот и говорят про ланч, другое дело такие вот выродки, как Джон Леннон, печальные обрубки великой европейской псевдореволюции, они в принципе везде одинаковые — что тут, что у нас, и тех и других в свое время больно травмировали историями про психоделику и ойкумену, потом учителя незаметно перебрались на новые квартиры, а эти бедолаги до сих пор болтаются под холодными европейским небесами в поисках мира и благополучия, вместо чего регулярно получают свою порцию трендюлей от муниципальной власти, вот, например, этот Джон Леннон, понимаешь, мы с ним сидим уже два часа, а я до сих пор не знаю, как его зовут, собственно, я не спрашиваю, а он не говорит, спросить бы у индуса, так тот, кажется, и собственное имя забыл, если знал его вообще.
