Было уже около трех, и Нина предложила поехать куда-нибудь поесть, все вяло согласились и стали пробираться сквозь толпу меломанов, оставляя их наедине с певицей среди пустых перронов бывшего Гамбургского вокзала.
По ночному Берлину снует огромное множество народа, туристы, японцы, скинхеды, студенты. У «Хилтона» большая пробка — копы на мотоциклах перекрыли все подъезды к отелю, видно, как возле центрального входа останавливается несколько массивных «мерседесов» и из них выходят какие-то сильно официальные персоны. «Вишь, друг, — говорит Гашпер, — самого товарища Йошку Фишера увидели». Мы стараемся не отстать от Нининого авто, которое петляет перед нами. Нина садилась за руль уже в хорошем состоянии; похоже, в теплом салоне она вконец разомлела — во тьме уже пару раз появлялись красные вспышки, копы отслеживают и фотографируют всех, кто превышает скорость. И если Гашперу все равно — через пару дней его уже здесь не будет, — то Нину безусловно ждут неприятности. Минут через двадцать мы находим итальянский ресторанчик, кварталы вокруг утрамбованы машинами добропорядочных берлинцев, свободное место можно найти только на соседней улочке; ночь наконец подходит к концу, и к ресторану начинают сползаться постоянные посетители, уж не знаю, кто они, но с ними здесь все здороваются. Они тоже со всеми здороваются, с нами в частности, похожи на рабочих после ночной смены, однако вряд ли итальянские рабочие ходят в четыре утра по ресторанам, уж очень понтово, скорее всего тоже какие-нибудь меломаны. Или сутенеры. Следующий час заполняется разговорами Гашпера, Нина с ним печально во всем соглашается, я постепенно засыпаю, а Сара откровенно клеит нашу чешскую подругу. «Встречаются два боснийца», — начинает Гашпер, и я просыпаюсь, дело движется к концу, надо ехать домой, Сара тоже собирает все свои очки, непроплаченный мобильник, арабский платок, записную книжку, всю в губной помаде, засовывает все это в свою сумку и собирается идти домой. Ее соседка на это не реагирует. «Вызвать тебе такси?» — спрашиваю я и иду к официанту. Официант, молодой итальянец, подмигивает мне обоими глазами, вызывает по телефону такси и весело сует мне презерватив.
— Спасибо, — говорю, — мне не надо.
— Бери-бери, это гратис, то есть бесплатно.
Я в свою очередь лезу в карман, нахожу коробку спичек с рекламой венского радио «Оранж», хорошая станция, всегда крутят хоп, и сую ему: «Держи, это из Вены». Чувак жмет мне руку и мчится встречать новых посетителей, а я возвращаюсь назад. «А зачем ты вырыл яму, спрашивают боснийца», — Гашпер сегодня в ударе, будто и не гнал полтысячи километров. «Сара, — говорю, — твое такси сейчас приедет». Сара говорит всем до свиданья и выходит в утренние сумерки. Через каких-то десять минут мы тоже выходим, теперь только надо найти эти лажовые автомобили и — домой, в отель, где есть душ, эмтиви и Новый Завет, даже два Новых Завета, так что в случае чего можно почитать хором. Нина старается выехать между двух авто, где до этого зажала свой «фольксваген», легонько толкает переднюю машину, потом сдает назад и так же толкает заднюю, раскатывает их, как бильярдные шары, наконец-таки выбирается, давит на газ и исчезает за углом. Сильви машет ей вслед рукой, но не очень активно, чтобы та случайно не вернулась.
За окном висит туман, сквозь него пробивается тусклый утренний свет, большие мокрые снежинки липнут к оконным стеклам и сразу тают. После ночи воздух еще не прогрелся, но снег все равно тает, прямо в воздухе, по стеклу стекают большие жирные капли, я бреду коридором с гостиничным полотенцем и хедендшолдерсом в поисках душа. Душ находится в конце коридора, и оттуда раздается звонкая многоголосица. Я открываю дверь, из глубины валит пар, коридор наполняется теплым туманом, я делаю шаг внутрь и пытаюсь рассмотреть, что там за туманом, а там стоит несколько голых тинейджеров, на полу валяются их футболки; может, какая-то футбольная команда, думаю я, кто их знает, кто здесь останавливается, но из-под струй воды выходит еще пара голых тинейджерок, хотя душ вообще-то мужской. Тинейджеры, увидев меня, пытаются собрать свои вещи, я делаю предупредительное движение, мол, мойтесь, мойтесь, я позже зайду, но они смеются и говорят, старик, все хорошо, мы уже помылись. И мы тоже, говорят тинейджерки. «Вы что, здесь ночевали?» — спрашиваю я, лишь бы что-то спросить. Тинейджеры продолжают смеяться, нет, говорят, просто здесь лучше раньше занять место, потому что потом приходят турки. «Правильно, — соглашаюсь, — лучше вообще с ночи помыться, чтобы утром не повторяться». Тинейджеры смеются, точно — футболисты, и, прихватив форму, полотенца и голых тинейджерок, исчезают куда-то в неизвестность, возможно на тренировочный сбор.
Я пускаю горячую воду и подхожу к окну. За окном обвисает размокшее берлинское небо, на подоконнике лежит несколько больших снежинок, я распахиваю окно, и туман выползает наружу. Дверь за моей спиной открывается, и в соседнюю комнату, где находится несколько туалетных кабинок, заходит старый, помятый жизнью и эмиграцией гурок. «Привет, — говорю, — хороший день сегодня». «Да ничего», — отвечает он сквозь усы, заходит в крайнюю кабинку и начинает громко рыгать. Я закручиваю кран и возвращаюсь в комнату.
Пополудни Гашпер пакует каталоги со своими работами и собирается ехать к знакомой галерейщице. Как настоящие друзья, мы собираемся его сопровождать, да и делать в этом отеле, если честно, нечего — Новый Завет перечитали, эмтиви посмотрели, Сильви даже одолжила туркам анальгин, хотя на фига им анальгин, не понимаю. Перед этим Гашпер долго созванивается с галерейщицей, она наконец говорит ОК, приезжайте, и мы едем. На улицах пахнет прошлогодней травой и китайским фастфудом. Галерея, а в ней и галерейщица находятся на пятом этаже дома в самом центре, никаких вывесок нет, галерея культовая и некоммерческая, за счет чего они живут — неизвестно, галерейщица открывает нам дверь, и мы оказываемся в большом помещении, стены которого завешаны абстрактной живописью. Под каждой картиной висит ценник, цены нереальные, как и сама галерея. Галерейщица в лучших традициях национал-социализма заставляет нас ждать минут тридцать, пока она разговаривает с каким-то мужиком, тоже, очевидно, художником, чужие здесь не ходят, а мы находим в уголке большой аквариум, в котором лежат две черепахи и даже не думают двигаться, все время, пока галерейщица тянет волынку, они лежат себе на вмонтированных в аквариум стеклянных террасах, выпучив в нашу сторону свои допотопные зенки, и в целом вызывают непреодолимое отвращение, во всяком случае у меня. С тем же самым успехом галерейщица могла держать заспиртованных черепах — их, по крайней мере, не надо кормить. Да и пахнут они лучше.
Гашпер таки сплавляет галерейщице свои каталоги, и мы идем на пиво. Сильви тащит нас к приятелю-художнику, старому чеху-диссиденту, но еще слишком рано, чтобы идти в гости, и мы отправляемся в культурный центр напротив. Снаружи это старый полуразрушенный дом, со всех сторон окруженный строительными площадками, но внутри находится настоящая цитадель анархистских организаций, левого искусства и просто алкоголиков. Мы находим кафе на втором этаже, на двери висит ксероксный отпечаток, на котором написано — вход, а уже за дверью находится целый ангар, обставленный металлическими декорациями, тяжелой деревянной мебелью и увешанный той же абстрактной живописью. Где-то из-под потолка время от времени вырываются огненные языки — народ отдыхает по-взрослому, бухая, кажется, с самого утра. В воздухе приятно пахнет текилой и блевотой. Сбоку находится сцена, на ней сидит старый торчок в поношенных джинсах и с двумя парами наушников на шее. Справа от него стоят вертушка и большой чемодан, плотно набитый старыми сорокапятками, а слева сидит его вумен, тоже в джинсах, и пока он одной рукой ставит новый винил, вторая его рука лежит на плече верной скво. Так они и сидят вдвоем на сцене, крутят записи исключительно 60-х и в принципе никому не мешают.
Мы выдержали где-то часа полтора. После третьего пива Сильви решительно встала и предупредила, что или мы остаемся здесь, вместе с этим тупым чуваком на сцене и его скво, или идем к чешскому диссиденту, другу Вацлава Гавела, и тогда она — Сильви — обязуется приготовить какой-то особый итальянский салат. Мы посмотрели на вумен и молча вышли. Берлинское небо разворачивалось во всех своих красках и оттенках, воздух был густым и влажным, на улице толклись турки и ели кебабы, запивая их низкокалорийной колой.
Рядом с домом, где жил опальный чех, находилась маленькая продуктовая лавочка, не те большие мертвенные супермаркеты, которые напоминают скотомогильники, а частная интимная лавка, битком набитая ящиками с пивом и бананами. Зайдя и потолкавшись в тесных кулинарных закоулках, мы нашли владельца. Это был старый дородный мужчина, неопределенного роста и политических взглядов, он читал, кажется, Хемингуэя, и мы ему явно мешали.
