Я беру Джеми за руку и тащу нас по бару. Здесь жарко. Я выпутываюсь из пальто и вешаю его на плечо Джеми, затем наклоняюсь к стойке, выпячивая грудь и складываю губки бантиком, как бы равнодушно, но не совсем неприступно. В считанные секунды меня обслуживают. Молоденькая девушка с румяным личиком в форме сердца. Сисек нет. Буквально две фиги заявляют о своем наличии под белым лайкровым жакетом. Меня притягивает к ним с тем же самым извращенным интересом, что меня притягивает к обезображенным лицам пострадавших от ожогов, и я не в состоянии перестать елозить взглядом пониже ее подбородка. Ничего не могу с собой поделать. Как они выглядят — по-настоящему выглядят? Как бы я реагировала на ее обнаженное тело, если бы сняла ее на улице и привела в отель. Я бы почувствовала отвращение или возбуждение? Заставила бы я ее не раздеваться выше пояса или принялась бы изучать ее уродство? Побрить ей пизду и превратить в мою хоккеисточку? Но даже сквозь лживую призму алкогольного морока она мне не нравится — если только она не самая грязная девчонка в мире. Кожа вокруг ее глаз и губ износилась на десять лет раньше срока, а губы слишком широкие, чтобы прельстить любителя фантазировать о школьницах. Она выглядит просто стандартной девятнадцатилеткой, чьи сиськи избежали созревания. Ебать. Я заказываю три водки-сламмера и одариваю ее сочувствующей улыбкой. Она реагирует с пустым выражением лица, так что я складываю руки, выпячиваю сиськи на впечатляющее расстояние и принимаю выпивку, враждебно вздернув брови. Подвигаю один из стаканов к Джеми, а он спрашивает, почему я купила только три. Отвечаю, что Кев и Мэлли в состоянии сами заплатить за выпивку. Они не часто за сегодняшний вечер лазили в карман. Я знаю, что у них обоих туго с финансами, но если у них их нет, нечего гулять — вот и все. У святого человека Джеми их вообще нет, разумеется. Он проскальзывает мимо меня и протискивается к стойке. Слишком много народу и шуму, чтобы перебрехиваться, поэтому жестом молчаливого протеста я осушаю оба стакана, что в моем распоряжении, затем забираю оставшийся из его руки и опрокидываю его в глотку.
Через считанные секунды на меня накатывает, потом вдруг меня шатает от волны и замораживает в приступе сушняка и рвоты. Я с трудом перевожу дыхание. В кишках жуткая трясучка. Я подношу ладонь ко рту, чтобы перестать блевать и жестко сконцентрироваться на дыхании, вдох-выдох, вдох-выдох. Это невообразимо. Очень жжет.
Худосочное большеглазое создание с острейшими скулами бросает на меня сочувственный взгляд. Я отлипаю от ее сисек и даю волю жгучей отрыжке, что гоняет кипяток из кислятины с водкой по моим носовым каналам. Желудок скручивает в спазмах, сгибая меня пополам, и моя ладонь опять подлетает ко рту.
Сосредоточься. Самое главное — это сосредоточиться. Если не думаешь, что тебе плохо, тебе не будет плохо. Я думаю о папе.
Папа читает работы за кухонным столом. Папа дремлет перед телевизором. Папа.
Картинки искажаются, словно замученный негатив. В голове немного шумит, пробуждая рези в желудке, но затем новая лента образов въезжает мне в мозг.
Мама. Расчесывает волосы.
Папа с той девочкой занимаются сексом. У меня нет сил остановить эту картинку. Я пытаюсь прогнать ее, но она врывается обратно, зловещая и инертная. У нее крохотные розовые соски и созвездие уродливых коричневых родинок на животе. Бледная полоска мышиного пуха сбегает от пупка к пизде. Она пахнет «Гуччи».
Она пахнет мамой.
Папа сверху, скачет как обезумевший, у него перекошенное, красное лицо. Изображение сползает так, что их тела занимают лишь две трети пространства, и в поле зрения попали кое-какие дополнительные подробности. Они сношаются на полу. На полу моей спальни. А на ночном столике позади них стоит мамина фотография. Красивая и улыбающаяся. А потом картинка мутнеет и гаснет, словно в кое-как сляпанном фильме, и возникает новый вакуум, который вдруг заполняется знакомым голосом и шоком человеческого прикосновения. Рука Джеми лежит на моем плече. Он смотрит прямо на меня.
— Милли — ты как, нормально, дитенок? Изнуренно киваю.
— Ты что, хочешь проблеваться?
Слово «проблеваться» провоцирует еще один желчный прилив, и на сей раз его невозможно удержать. Мерзостный поток просачивается сквозь мои пальцы и течет по подбородку. Я плотно зажимаю губы, чтобы предупредить дальнейшую утечку, потом резко сглатываю, меня жутко передергивает, когда едкая жидкость обдирает мне глотку. Брызгают слезы. Представляю себя сейчас. Щеки в темно-серых подтеках, а пикантный ротик забит склизкой блевотиной. Хватаю ближайшую бутылку, принадлежащую какому-то парню. Лица его я не вижу, только волосатое предплечье, хозяин которому не Джеми. Успеваю отпить сколько надо, чтобы смыть кошмарный вкус во рту и подавить тошноту, прежде чем бутылку отнимают. И я стою, застывшая в дурной водочной летаргии, ноги тяжелые и ватные, и позволяю Джеми усадить меня.
Моргая, я возвращаю способность видеть комнату, зыбь ритмов и звуков начинает казаться смутно знакомой. Видимо, я долго просидела, повесив голову, а то ж когда я поднимаю ее, мелодия сменилась, а Джеми ставит передо мной бутылку «Волвика». Я чувствую, что пьяная — тяжко, мучит жажда.
— Вот на — попей-ка. Я на минутку.
Его глаза глядят почти что укоризненно.
— Мне надо отвести тебя подышать. Но сперва попей. Просто делаешь маленькие глоточки, да? Каждый раз понемножку.
Он подносит бутылку к моему рту, и вначале я осторожно отпиваю, а потом уступаю вызванной тошнотой жажде и уговариваю емкость в несколько жадных глотков.
— Теперь давай. Посмотрим, можешь ли ты встать.
Я вскакиваю и сияю на него отважной улыбкой. Он приподнимает бровь.
— Так, нам теперь отвести тебя обратно за столик, или нормально, что я схожу принесу напитки, и все такое?
— Нет, я полный порядок, — говорю я. — Целый день не ела, и мне кажется…
Джеми даже не дает мне договорить. Он уже продвигается назад к бару. Даже в своем оглушенном состоянии я вижу по его спине, что он сердится — сутулый, уставший и измученный абсолютно всем. Он кажется старым. Мерцающие лампы сверху выхватывают начинающую редеть плешь. Он думает, что поступил неправильно. Ему не хочется быть здесь — со мной. Ему хочется быть там — с ней.
Когда я возвращаюсь за столик, язык Сина, развязанный алкашкой и кокосом, угощает Мэлли бородатой байкой о девке из Холлиоука, с которой он как-то познакомился. Мэлли слышал эту историю уже раз тысячу, но все равно ухитряется строить донельзя удивленную мордочку ребенка, которому поверяют важную тайну.
Я думаю, а не ошарашить ли Сина каким-нибудь саркастическим замечанием, но отказываюсь от этой идеи, когда вспоминаю о двух фасовках кокоса, без дела лежащих в кармане его куртки.
Кев удрал на танцпол и как-то умудрился устроиться на роль вертящегося из стороны в сторону любимца школьниц. Он колбасится словно марионетка, остервенело боксируя с воздухом и вытягивая таз, кося под Кайли. Однако, девчонкам он, вроде, нравится. Две прилипли к нему сэндвичем, остальные выстроились в круг, копируя его движения и стараясь завладеть его вниманием. Единственная, кто не лезет в этот курятник — болезненного вида блондиночка с ручками-спичками и личиком как у эльфа. Она киснет на краю танцпола, обсасывая палец и стоя глазки всем присутствующим. Я разрешаю себе немного ее порассматривать, затем на меня накатывают скука и раздражение. Мне необходим кокаин.
Я с облегчением глубоко вздыхаю, когда вижу, как Джеми протискивается к нам с четырьмя пузырями «Беке».
— Думал проставиться водкой-сламмерами; но передумал, — говорит он, выставляя бутылки на стол. — Одна девушка у нас тут чуть не ушла звать джина, правильно же, Милли?
Я нацелила в него умоляющий взор, и, кажется, сработало. Все равно, больше никто его особо не слушает. Мэлли до сих пор поглощен Сином, а Син до сих пор поглощен собой. Я с благодарностью подмигиваю ему и выдвигаю для него стул.
— Грацио, — говорю я.
Забираю сигарету у него изо рта, оценивающе рассматриваю ее и с глубоким подозрением затягиваюсь. Корчу морду, пихаю ее обратно ему в рот и пою чуть ли не в самые его губы: «Бррр! „Ламберт энд Батлер“?»
— Вообще-то «Эмбасси».
— С каких пор ты куришь сигареты для нищих?
— Взял у Энн Мэри, — отвечает он.
Я тяну руку и хлопаю Сина по плечу. С неохотой он выпутывается из цепких объятий Мэлли. Двумя пальцами показываю ему, что хочу курить. Он роется в куртке, поворачивается обратно к Мэлли и слегка повышает голос:
— Короче, трусами от бабы хуй отмахаешься, ё! Несколько неудобно, если быть откровенным. Ее парень тут, а она просто не может с ручонками поответственней, понял, о чем я… Тот вокалист из «La» на нас ниибацца угорает. Ой-ей-ей, чувак, он, прямо, ништяк и все такое…
