– А ваши родители верят в Бога?
– Не думаю.
– Так вы не знаете? – Старик удивлен. Он даже отвлекся от дороги, чтобы взглянуть на меня: не шучу ли. – Как так возможно?
– Да как-то разговора не заходило.
– Вот зто да! Я потрясен! Так-так…
– У нас долга таким мелочам особого значения не придают.
– Мелочам?! Что же тогда, по-вашему, не мелочь? Он крутит баранку и качает головой – все никак
не поверит в то, что я ему сказал. Мне на его вопрос ответить сложно. Правда, что же тогда не мелочь? Разбогатеть и прославиться? Пошло и примитивно. Тяну время.
– В смысле, для меня или вообще для людей?
– Для вас. Людей «вообще» не бывает.
– Ну, если обо мне, тогда я отвечу так: всё мелочи. -Всё?
Мысленно возвращаюсь в свою комнату с зашторенными окнами, немым мерцанием телевизионного экрана и запертой дверью.
– Всё мелочи.
– То есть для вас в жизни нет ничего важного, я правильно понял?
– Ну, скажем, я, конечно, хочу оставаться целым и невредимым. Но если говорить про религию там, философию и всякую бредятину про смысл жизни… Ой, простите!
Не хотел его обидеть.
– Да нет, подбор слов чем-то обусловлен. «Бредятина про смысл жизни». Вас все это злит.
– Не то чтобы злит, просто я не понимаю.
На самом деле он прав. Я действительно зол как черт. Просто до сих пор об этом не догадывался.
– Вы бы назвали себя счастливым человеком?
– Не думаю.
– Но вам бы этого хотелось?
– Конечно, как же еще?
– И что же мешает?
– Жизнь.
– Жизнь делает вас несчастным?
– Не то чтобы совсем уж несчастным, но особой радости не приносит, так себе.
– Так себе. – Старик смакует слово, будто пробует его на вкус. – Н-да… А на сегодняшний день что было самым счастливым моментом в вашей жизни?
– Самым счастливым… – Надо поворошить в памяти. Приходится возвращаться в глубокое детство. Печально. – Сейчас припомню. Давненько это было…
– Ну, вспоминайте.
Все будто случилось вчера. Я – девятилетний мальчишка. Лесная тропка, весенний денек.
– Я только-только научился ездить на велосипеде, и мы с отцом решили покататься. Ехали по тропке в лес и обратно. Было здорово. Сначала папа ехал впереди, а я за ним; потом мы поменялись.
– Как думаете, почему было здорово?
– Не знаю. Скорее всего меня прикалывало, что я еду с ним вровень, не отстаю. И еще нравилось, что он весь мой.
Только теперь, облекая мысли в слова, я и сам начинаю понимать причины своей тогдашней радости. Как же все, оказывается, просто.
– Мне нравилось, что мы вместе, вдвоем.
Помню, отец все оборачивался – проверял, поспеваю ли я за ним, и каждый раз его руль уходил в сторону, велосипед швыряло вбок, и мы заходились хохотом. У папы было такое доброе лицо, когда он на меня смотрел, и я верил, что мы с ним лучшие друзья.
– Но это не то, из-за чего мне хочется жить.
– Нет, конечно. Я понимаю.
Священник надолго умолкает – а жаль, мне этот разговор понравился. Хотелось еще поговорить, и тут собеседник возвращается к прерванной теме:
– «Бредятина про смысл жизни». – Я прыснул: странно слышать такие слова из уст служителя церкви. – Да уж, вам нужно что-то особенное. Представляю, сколько же надо «бредить», чтобы додуматься до чего-нибудь путного.
– Ну, жизнь – штука непростая. Одна поездка погоды не сделает. Все не так просто: смысл существования и всякое такое…
– Для вас не сделает, – говорит он. – А для меня совсем даже наоборот.
– Просто вы верите в Бога, вот в чем дело.
– С чего это вы взяли?
Я уже собирался сослаться на его собственные слова, но тут меня осеняет, что, вполне вероятно, собеседник ничего такого не говорил. Так что прибегаю к очевидному доводу:
– Вы же священник.
– А вы можете себе представить, что где-то на свете живет служитель церкви, который не верит в Бога?
Вот это уже интересно. Придвигаюсь на краешек сиденья.
– В принципе могу. Это случайно не про вас?
– Хотите услышать мою историю?
– Было бы интересно.
– Наконец-то! Делаем успехи.
Зря он так. Не нравится мне подобный тон. Сразу вспомнился бедняга Маркер со своей фурой. То-то он утверждал, что я от природы не любопытен. Вот и священник разговаривает со мной, как с неучем каким-то. Завел меня – сам виноват. Старик просит задать какой-нибудь вопрос, ну я и выдал в отместку:
– А что у священников вместо секса?
Мне-то не особенно интересно, просто он сидит такой самодовольный, захотелось спесь с него немного сбить. Он принимает вопрос спокойно.
– У каких именно священников? Вас интересуют священники вообще?
– Господи, ну не знаю! Ведь нет «священников вообще», так?
– Совершенно верно. Каждый говорит только за себя. Вы удивитесь, но когда-то я был женат. Мы познакомились в колледже. Я был застенчивым юношей, и инициативу проявила она. Мы устраивали себе маленькие каникулы: удирали от всех и читали друг другу книги – и ваших английских классиков тоже. У нее был замечательный голос, приятно было ее слушать. Да, мы друг друга любили… Любовником я был неумелым, мы вместе всему учились. Я не утомил?
– Нет-нет, что вы.
– Ей едва исполнилось сорок, когда она заболела. Вот и все. Мы друг в друге души не чаяли. Она умерла. Я остался один.
Я молчу.
– Вы получили ответ на свой вопрос?
– Да. Мне очень жаль.
– Почему жаль?
– Я поступил ребячливо. Это ж и так ясно, особенно после вашей истории: священниками не рождаются.
– Вот именно. У каждого из нас много жизней.
– А после смерти жены вы усомнились… Умолкаю, не хочется снова показаться невеждой.
– Усомнился ли я в божественности Бога? -Да.
– Усомнился, очень даже усомнился. Я был несчастлив. Вы когда-нибудь были предельно несчастливы?
Интересный вопрос. Только мне сейчас не хочется разговаривать о себе, куда интереснее узнать, как он справился со своим горем. Если справился.
– И что же вы сделали?
– Я сильно полюбил вино.
– Топили в нем горе?
– Я научился ценить хорошие напитки. – Взмахом руки он указал куда-то в сторону заднего сиденья. – Захватил с собой несколько бутылочек болгарского мавруда. Ради этого стоило дать крюка, как говорится. Знаете, вино – как кошка. Нельзя предугадать, как оно себя поведет. У него своя жизнь. Я почитаю особой привилегией, когда хороший напиток вливается в мой бокал и снисходит до общения со мной. Поэтому я всегда не прочь откупорить бутылочку-другую. Все в этом мире живет и умирает, в том числе и вино, а как иначе?
На краткий миг мне показалось, что мы колеблемся на грани открытия чего-то такого, что мне очень хотелось бы знать. Но момент ушел, и разговор перетек в русло послеобеденной говорильни. Отец очень любит потрепаться о винах. По мне так глупее занятия не придумаешь – все равно что отслеживать прибытие и отбытие поездов и записывать номера локомотивов. Я, конечно, и сам не прочь пропустить стаканчик-другой, но особого почтения к напиткам не испытываю: никакая это не христова кровь. Кстати вспомнился забавный случай, как мы с приятелем – а надо заметить, парень был из семьи католиков-ирландцев, – так вот, мы прокрались к алтарю и стибрили бутылочку вина для причастия. Сразу скажу, пойло было – настоящая отрава, и мой дружбан изрек такую вещь – мол, он теперь знает, в чем заключается таинство пресуществления: в том, чтобы превратить дешевое вино в напиток, который человек станет пить по доброй воле. Впрочем, пересказывать этот эпизод своему другу-священнику я не стал – из боязни задеть его за живое.
Но вот мы замедляем ход: впереди патруль. Патрули навевают мне недобрые воспоминания. Ладони взмокли, во рту пересохло, а виолончелист, похоже, и в ус не дует. Посреди дороги – машина; в ней зябко ежатся полицейские. При виде нас они выходят из автомобиля.
Священник глушит двигатель, и «рено», немного прокатившись, останавливается, словно бы по своему усмотрению. Мой спутник тем временем всем корпусом подается назад и начинает шуровать в сваленных на заднем сиденье вещах. Извлекает на свет божий бутылочку вина, достает из кармана простенький штопор, известный под названием «друг официанта». Пара ловких движений – надо сказать, рука у моего попутчика набита, – и пробка выскальзывает из горлышка. Старик выходит из машины, здоровается с полицейскими; не успеваю я моргнуть глазом – они уже стоят чуть ли не в обнимку, в снежной жиже и угощаются винцом прямо из горла.
Виолончелист манит меня пальцем, приглашая присоединяться к ним, и передает бутылку. В итоге и я выпил. Надо сказать, букет богатый. Я глотнул залпом, как пиво, и потом еще минут пять во рту взрывались новые оттенки вкуса. Полицейские со священником болтают как давние приятели – совсем не похоже на проверку документов. Причем говорит-то в основном страж порядка: мой друг слушает его, склонив голову набок и с пониманием кивая. Но вот первую бутылку уговорили, виолончелист достает еще одну и, не раскупоривая, вручает полицейским. Те возвращаются в машину. Мы садимся в «рено» и трогаемся в путь.
