Это мои друг-виолончелист. Правда, теперь он отнюдь не похож на священника. На нем жемчужно-серая рубашка с низким воротом, поверх нее – легкий черный фрак. Зал скандирует его имя. Ну конечно, как же я сам не догадался?
– Ви-ци-но! Ви-ци-но!
Он поднимается на трибуну и, воздев к небу руки, делает несколько жестов ладонями, призывая к тишине. Так вот он какой, этот «старик, никчемность, бывший поэт, изгнанник». Леон Вицино вернулся, чтобы сыграть свою роль в поворотном событии этого вечера. Оглядываюсь на скрывающегося в тени человека, который ждет от меня обещанных действий – тот словно бы по совпадению поднимает глаза, и мы встречаемся взглядами.
Аплодисменты стихают, все замирают в ожидании. Вицино вынимает из кармана лист бумаги и зачитывает фразу на английском языке.
– «Я не умру за веру потому, что верую в жизнь». Вот тебе и на. Ведь эти слова принадлежат моему
отцу. Я опускаю взгляд и вижу, что Вицино печально на меня смотрит и улыбается. Он чего-то ждет от меня, каких-то слов. Да только что я могу сказать? Я виноват в том, что вот-вот произойдет? Невыносимая тяжесть. Не знаю, как поступить, что сделать. Зрители стали обращать на меня внимание – они проследили, куда направлен взгляд их кумира, и крутят головами, чтобы лучше меня рассмотреть.
Настал мой черед, я должен что-то говорить.
Неужели им не страшно? Они что, не видят автоматчиков? Вицино с улыбкой смотрит на меня. Его руки разведены в стороны, он держится за перила подмостков.
Я оборачиваюсь и бросаю взгляд на человека в тени. В его глазах – хотя я их и не вижу – будто читается насмешка: «Ну и? Ваш выход». А что я должен сказать, если мне даже шпаргалки не дали? Откуда я знаю, что они хотят от меня услышать? Тогда он пожимает плечами, отводит взгляд и дает автоматчикам знак. По балкону рассыпаются металлические щелчки: наемники готовят оружие к бою. Когда Вицино предупредит своих людей? Почему они не спасаются? Почему не убегают? За что мне такая участь?
Сейчас надо непременно крикнуть, привлечь их внимание – люди не подозревают об опасности.
Я пытаюсь крикнуть, но не могу – рот будто ватой набит. Собираюсь с силами, кричу снова, и из горла вылетает слабый писк, хрип – что-то неразборчивое, неузнаваемое.
– Простите меня, – только и в силах вымолвить я.
Все, кто меня любил, простите.
На глазах выступают слезы, я всматриваюсь в лица тех, кого сейчас нет рядом. Где ты, сестренка? Карапуз, который ковылял за мной всю мою сознательную жизнь, ненужный, набивший оскомину. Пришел твой черед за мной присматривать.
Клац, клац. Убийцы передергивают затворы.
Где же ты, отец? Теперь я знаю, почему ты всегда так грустно улыбался. Ты хотел, чтобы твой сын поверил в себя, несмотря на то что ты сам в себя не верил.
Оружие готово к бою.
Где ты, мамочка? Ты, как обычно, сидишь за столом, работаешь, но тут захожу я, ты сдвигаешь очки на лоб и смотришь на меня. Я пришел просить еды, денег, разрешения взять машину. И ты, давшая мне глаза и с песнями провожавшая меня в школу, идешь на кухню, ставишь на плиту кастрюлю, ищешь в сумочке ключи.
(Петра вынимает из-под пальто пистолет – решила, что я предатель.)
Я встаю перед вами на колени, целую ваши руки. Все, кто меня любил, простите.
(Петра наводит пистолет, прицеливается. Вицино улыбается мне с трибуны. На меня устремлены сотни глаз: все ждут.)
¦Разве я виноват в том, что сейчас случится?
(Мимо с визгом проносится пуля. Тра-та-та-та-та, заработали автоматы. Тот, кто все время оставался в тени, разворачивается и уходит с балкона.)
Я виноват. Мне пора.
(В зале начали падать. Ни криков, ни попыток к бегству – они не отвечают насилием на насилие, не противятся. Просто стоят молча и тут же валятся как снопы. Не падает только один человек, хотя его изрешетили пулями, – Леон Вицино. Он замере широко открытыми глазами, его придерживает помост Кумир превратился в живую статую.)
Я – сам за себя, на мне лежит ответственность, все действо разыгрывается мне в назидание. Надо уходить отсюда.
Вот и пришло время, когда я оказался хозяином положения. Видимые результаты – порождение моих невидимых решений. Все, что со мной происходит, происходит по моей воле – я сам так решил. Нет, я не жертва, и это не плод моего тщеславия. Я не тот, кого приносят в жертву. Напротив, я бог, на чей алтарь кладут жизни других людей. И, несмотря ни на что, мне страшно от собственного могущества, хочется спастись, спрятаться в нору, укрыться в безлюдном одиночестве: меня не отпустили страхи, я все еще боюсь того, кто преследует меня с самого рождения. Но свобода придет. Теперь недолго ждать. Я затем сюда и явился.
Ухожу, оставляя за спиной стрелков в черных куртках и стрекот автоматов. Меня даже не пытаются задержать. Спускаюсь по каменной лестнице в зал и бреду к широким дверям парадного входа, прокладывая себе путь среди павших и умирающих. Под арку, на узкий мост, выводящий на дорогу. Слышу, как впереди кто-то хлопнул дверью, оживает мотор, вспыхивают фары. «Мерс» увозит моего преследователя. Жертва пробудилась ото сна и теперь опасна: охотнику время спасаться.
Серый автомобиль скрывается в промозглой ночи. Перехожу на другой берег, и шаги гулко отзываются на деревянном настиле моста. Двигаюсь быстро, но не бегом – мне больше некуда торопиться.
Бреду вдоль берега замерзшей реки, вхожу в город. Огни погасли, в витринах кафе царит мрак. Иду куда глаза глядят – все равно судьба выведет меня на нужный виток, укажет верный путь.
По длинной темной улице, где я уже бывал, к порогу, который я уже видел. Дверь распахнута. В темный вестибюль, по холодному мраморному полу к закрытой внутренней двери. Открываю ее, вхожу в комнату, которую мне уже никогда не забыть.
Стены увешаны рядами книжных полок. В центре – длинный стол. К нему придвинуто кресло. На столе лежит пистолет. Царящий здесь полумрак нарушает лишь свет, льющийся из чуть приоткрытой двери в дальнем конце комнаты. Сажусь за стол, беру пистолет и жду.
Он входит через заднюю дверь, оставляя ее приоткрытой. Неторопливо направляется к креслу в противоположном конце стола и садится, безмолвно потупившись. Смотрю на него, и мне словно передаются его злость и одиночество. Тут он поднимает голову и устремляет на меня неподвижный взгляд – и только теперь, немного привыкнув к темноте, я впервые вижу лицо. Нет, даже не впервые. Это лицо чудится мне в каждом окне, я принужден видеть его повсюду, куда бы ни направлялся, и страшусь его, ведь оно принадлежит мне. Как ревнивый любовник, этот охотник преследовал меня всю мою жизнь, заставил меня любить его одного, дал понять, что, кроме него, для меня никого в целом мире не существует. Но он обманул, лишил меня свободы, и теперь я расправлюсь со своим тюремщиком, освобожусь от постылой опеки. Все, что случилось потом, – мой проступок, вините меня одного.
Незачем давать ему имя. Если вам обязательно надо знать, как его зовут, считайте, что он ваш тезка – так же, как я сейчас нарекаю его в свою честь.
Он мне улыбается, ему больно улыбаться. Беру в руку пистолет и прицеливаюсь. Теперь остается одно: крохотное усилие воли. Он видит, что на него наведено оружие, но не пытается спастись. В нем не осталось воли к жизни.
Спускаю курок, единожды.
Чпок! Я думал, будет громче.
Открываю дверь, которая всегда была открыта, и выхожу на длинную улицу, что ведет к родной земле. Делаю шаг, и он отзывается поступью множества ног. Делаю первый вдох, и он усиливается вдохами легиона. Теперь я – один и многие. Иду по тропе, исхоженной тысячей людей, но для меня это впервые. Я ухожу туда, где родился и вырос, в те края, которые стану открывать для себя заново.
Так начинается таинство тернистого пути домой.
