Они смотрят на нее, потом друг на друга. Это мы сейчас проверим, говорит один. Ну, и они вытаскивают через окно своего автомобиля с радиоустройством черный гестаповский шарик на проводе, и один из них зачитывает Анжеле свой любимый стишок, который выучил наизусть еще в первом классе заочной полицейской академии. Имя, фамилия, дата рождения и проживания, номер дома, девичья фамилия родителей, размер обуви, количество окон в квартире. Анжела старательно заполняет эту устную таблицу. Все рубрики по очереди. Анжелика Кош и так далее. Вес двадцать восемь килограмм. И так далее. Тогда они всё, что смогли запомнить, повторяют в свое гестаповское радио. А где-то в недрах этой конторы сидит Большой Брат, спокойно курит и отвечает. Подтверждает, что да, есть такая Анжела, потому что так записано в каких-то ихних бумажках. Потом подтверждает данные, которые она им сказала. А одновременно кое-что добавляет от себя, из своего архива. Типа замечена в подозрительном обществе, подозревается в бунтарском загрязнении автобуса номер три, о чем донес один из жителей города, является лидером экологической оппозиции и пишет доносы в правительство и растительные организации на городские власти с жалобами на сточную систему. Вероисповедание: сатанинский фундаментализм с антирусской направленностью, в этом году получила титул Мисс зрительских симпатий на городском празднике под названием День Без Русских. Пока в воздухе журчит эта радиопередача в честь Анжелы, мы с Левым оглядываемся по сторонам, зачесываем волосы пятерней, стопроцентная невинность, мы тут ни при чем, у нас с ней нет ничего общего, мы даже пола другого.
Тогда эти полицейские советуются между собой в полной гестаповской конфиденциальности. И вдруг говорят то, чего мы с Левым меньше всего ожидали. Они говорят Анжеле: вы свободны, можете ехать дальше, только осторожно, а то дороги скользкие от краски, и не разговаривайте больше со всякими подозрительными типами. И вот еще, мы с напарником хотели бы попросить у вас, если можно, небольшой автограф.
— Да, конечно, конечно, пожалуйста, — улыбается Анжела и щурит глаза от вспышек фотоаппаратов, красный ковер разворачивается как издевательский язык — мол, получили? — из пасти этого поганого строя, с которым она сожительствует на взаимовыгодных условиях.
— А мой напарник хотел бы еще для жены и детей, — говорят суки и протягивают ей книжечку с квитанциями на штраф.
— Как зовут вашу жену? — профессионально спрашивает Анжела и размашисто, каким-то рисуночным почерком, подписывает штрафы один за другим: Мисс, Мисс Анжела, Мисс зрительских симпатий 2002, Анете и Войцеху с наилучшими поцелуями Мисс зрительских симпатий Анжелика Кош. Плюс, когда я заглядываю ей через плечо, то вижу, что она еще кое-где приписывает «сатана 666» и «да здравствует чистота польской расы».
— Эй, ты, — говорю я, уже не обращая внимания, что полиция подслушивает, — чего это ты вдруг такой радикалкой заделалась, а? Что, слава в башку ударила?
— Чего, чего! — огрызается Анжела, нет, вы только посмотрите, какая она вдруг сделалась красноречивая, сказала три предложения о своих любимых видах овощей и уже получила от командира отряда Шторма почетную нашивку на рукав платья за выдающиеся ораторские способности. — Меня поляки выбрали, значит, я за поляков. Не за русских же, логично, а?
Потом она говорит полицейским: минуточку, и отходит со мной в сторонку.
— Ты что, не понимаешь, Анджей? — говорит она шепотом, полная конспирация. — Ведь это все равно, независимая Польша или придаток СССР, конец по-любому близок. А Шторм меня в нескольких вопросах просветил. Он говорит, что, если я выступлю от имени национальной фракции правого крыла, мне дадут авторский вечер в Доме культуры, а может, даже напечатают в «Польском песке», там посмотрим. Ты понимаешь, что для меня это большой шанс?!
— А что, ваш знакомый за русских заступается? — подозрительно спрашивает гадмен, когда видит нашу доверительную беседу и все более тайный ход переговоров, провода, протянутые изо рта в рот, совершенно секретно.
— Анджей? — говорит Анжела как дура, будто вообще не врубается, что у него рука лежит на пистолете. — Мы, собственно говоря, довольно хорошо знакомы, — добавляет она от балды. Потом видит, что натворила, берет велосипед, посылает мне и Левому рукой воздушный поцелуй, махает полицейским и жмет на педаль. — Как только узнаю, что и как с моим выступлением, дам тебе знать! — кричит она, отъезжая как трамвай «Желание», и звонит в звонок.
Ну, значит, остаемся мы одни. И сразу же перестает быть так весело и приятно.
— Ну что, может, небольшой автограф? — говорю я, чтобы слегка разрядить напряженную атмосферу, которая так натянулась между ними и нами, что сейчас лопнет, а поскольку мы тянем сильнее, то именно мы и схлопочем со всего размаха по морде.
— Ну что, по морде захотелось? — говорит один шакал и сплевывает, уже не скрывая своих намерений. — Быстро, в багажник, — говорит второй и вынимает дубинку, — едем в отделение.
Я типа стою, смотрю на Левого. Левый в полной прострации, он уже догнал, что это его последние минуты на свежем воздухе, вот и старается как можно больше хапнуть в легкие и в рот. Все время оглядывается, прикидывает, как бы смыться, еще чуть-чуть и заплачет. Глаз у него дергается, как взбесившиеся жалюзи, как потерявший управление блендер.
— Но, гражданин начальник, но почему? — наконец говорит он жалобно, наверное, надеется, что мы тут слово за слово, бла-бла-бла, мол, кажется, дождик собирается, а праздник очень удачный получился, веселый такой, а тем временем — пстрык — и весь амфетамин у него в кармане вдруг испарится. — Если здесь нельзя останавливаться, если запрещено здесь стоять, то мы очень извиняемся и торжественно обещаем, что никогда-преникогда не будем себя плохо вести. Это был первый и последний раз. Но ведь с кем не бывает. Гражданин начальник, вы ведь понимаете, шел себе человек, устал, остановился, напился колы, мимоходом заболтался со знакомым и забыл, что тут запрещено останавливаться. Но мы с Сильным уже все, уже идем…
— Мы идем, чтоб вставить как следует этим… — добавляю я, потому что, а вдруг, несмотря на всю официальность их поведения, там, в глубине совершенно секретного кармашка в ихних садово-огородных комбинезонах, кроме секатора завалялось еще и какое-нибудь подручное сердце. — То есть нет, — объясняю я, помогая себе жестами, потому что ловлю себя на мысли, что все нехорошие слова потом все равно замажут черным цветом. — Значит, мы это, мы идем, чтобы показать кузькину мать этим сукам…
— …из Казахстана, — оживляется Левый и пытается сыграть на праворадикальных симпатиях. — А то они вроде сюда приехали, какая-то гребаная экскурсия, сделать кое-какую разметку с целью в недалеком будущем выселить польское население, разграбить польские хозяйства… мы идем отметелить их как следует. И только на минуточку остановились восстановить дыхание, потому что спешим, чтоб они не уехали…
Однако шакалы вообще нечувствительны к этой грустной пропольской истории, никакого сочувствия, никакого понимания к нашему патриотическому порыву, полное равнодушие. Один берет меня под руку — типа потанцуем, второй — Левого, кавалеры приглашают кавалеров, святая инквизиция, и одновременно заталкивают нас в машину, один диктует другому: записывай, бля, и не церемонься. Многократное оскорбление полицейского. Вульгарный и возмутительный тон. Беспрецедентное и широкомасштабное уничтожение зеленых насаждений и общественных цветов, являющихся государственной собственностью. Попытка подкупа и коррупции, прорусский оппортунизм.
И не успели мы оглянуться, что происходит, не успели мы даже подумать, что вот он — конец всему хорошему, что встретило нас в жизни, а они уже нам прямо в лицо — бац дверью, и свет погас, подача воздуха прекращена, и все, конец, настроение испорчено. Но прежде, чем они успевают заковать нас в колодки, Левый успевает в отчаянии крикнуть им ломающимся пополам голосом:
— Гребаная ублюдочная фирма! Гребаная фирма!
Они сохраняют гестаповское спокойствие, и один говорит другому тоном «раз они так, мы им покажем»: пиши дальше, оба в тяжелом наркотическом состоянии, из-за чего установить с задержанными широко понимаемый контакт не представляется возможным. Тяжелая стадия галлюцинаций, крики, вероятно, далеко зашедшая психическая болезнь с обширными метастазами.
А перед тем, как ехать, они еще решают покурить. Ничего раньше меня в их поведении настолько сильно не возмущало, потому что я ловлю себя на мысли, что так хочу закумарить, что из чувства протеста готов да вот хоть бы и Левого взять в заложники. Кроме того, мне хочется пить, и я чувствую себя с каждой минутой все хуже и хуже. И когда на полу машины я нахожу фирменную шариковую ручку с надписью «Польская полиция. Товарищество с ограниченной ответственностью. Предприятие по охране общественного порядка, вл. Здислав Шторм», то сразу же суваю ее через решетку и колю одного шакала в спину с просьбой, чтобы он дал мне затянуться.
