Фотограф - Гектор Шульц

на душе, каждую ебаную морщинку и треснувшее сердце. Покажет боль, грусть и слезы. Покажет те грехи, о которых человек не хочет вспоминать, и те, которые он отчаянно хочет забыть. Я могу все исправить. Могу замазать грехи, убрать боль и склеить разбитое сердце так, что оно будет как новенькое. Но не все достойны этого исправления. Поэтому в моей коллекции есть и красивые портреты, влюбляющие в себя, а есть такие, от которых тянет блевать. Мне решать, каким будет портрет. Потому что я фотограф, и будет так, как я это вижу…

Все началось с того, что Он дал мне этот фотоаппарат. Хотя, нет. Началось все с того, что я нажрался. Нажрался так, что еле дополз до дома в восточной части Лондона, заблевал лифт и сраного мистера Вилки, которому не повезло оказаться рядом. Но насрать на мистера Вилки. Этот обмудок мне никогда не нравился. Вечно потный, с реденькими волосенками на уродливой, похожей на картошку башке и вонючим дыханием. Рано или поздно я все-равно бы заблевал его, так что сильно не расстроился. Да я не в том состоянии был, чтобы думать о бедной тушке мистера Вилки. Я, как обычно, топил в бухле свою боль. А когда топишь в бухле боль, то блюешь. Все просто.

Я ввалился в квартирку, попутно снеся с тумбы свою кепку и пустую бутылку из-под дешевого рома. Бутылка разбилась, но мне было плевать. Когда топишь в бухле боль, то тебе на все плевать. На хрустящие под ногами осколки бутылки, на стучащего в дверь мистера Вилки, который обрел голос и требовал извинений за свой облеванный твидовый пиджак. На все плевать. Особенно на себя.

Я смутно помнил, как дополз до холодильника. Как достал оттуда холодную банку пива и, неумело открыв её, жадно осушил почти до половины. Я был пьян, но не настолько, как хотел. И я видел себя в зеркале. Понимал. Осознавал, что этот пьяный обсос с больными глазами – я. И от осознания этого факта захотелось пить еще. Хотелось залить себе в глотку все пойло мира, чтобы оно выходило через дыры в моем теле. Чтобы оно плескалось в глазах и лилось через ноздри на загаженный пол. Я почти убил в себе человека и останавливаться не собирался. Наверное, Он тогда меня заметил. И заметил потому, что я хотел, чтобы Он меня наконец заметил и пришел по мою душу. Но Он пришел потом. Не в тот момент, когда я пьяно мычал на диване, пытаясь снять с себя гребаные ботинки. И не в тот момент, когда я проснулся посреди ночи, чтобы выблевать остатки скудного ужина на грязную футболку. Он пришел утром, когда мою голову раздирало и калечило до слез похмелье. Он любил муки. Мои муки Он любил сильнее всего.

– Мистер Вилки оставил тебе записку, – голос у Него бы холодным, сухим и пробирал похлеще самой ядреной и говняной текилы. – Он сожалеет, что не смог вручить её лично и требует от тебя двадцать фунтов за чистку своего пиджака.

– Нн… – я с трудом разлепил губы и подавил тошноту. Во рту воняло так, словно туда табун китайцев посрал и забыл убраться. Минутка борьбы со своими слабостями, и я смог озвучить то, что витало у меня в мыслях: – Нахуй мистера Вилки!

– Полагаю, он тоже так подумал, поэтому чуть ниже сделал приписку, что оставляет случившееся на твоей совести.

Я уловил нотки издевки в Его голосе и, нехотя приоткрыв глаза, уставился больным взглядом на худощавую фигуру, стоящую напротив окна так, чтобы солнечный свет не давал мне разглядеть лицо. Он улыбнулся, и я почувствовал эту улыбку каждой гребаной клеточкой своего тела. Ощущения были такими, словно мимо меня, буквально в миллиметре, промчался здоровенный грузовик. Иными словами, было пиздец как страшно.

– Кто ты такой? – спросил я, еще не зная, что Его нужно выделять в разговоре. Ответ последовал незамедлительно. Что-то холодное и обжигающее коснулось шеи, заставив кровь замерзнуть в венах, хотя мог бы поклясться, что силуэт у окна даже не пошевелился.

– Обращаясь ко Мне, выделяй, пожалуйста, что обращаешься ко Мне. И упоминая Меня в разговоре, тоже следуй этому правилу, – ответил Он и, улыбнувшись, добавил: – А чтобы ты не забывал об этом, Я оставлю тебе маленький подарок.

После этих слов мою шею что-то обожгло. Словно капроновый шнур промчался по коже, со свистом рассекая плоть и заставляя кипеть кровь. Боль была адской, но я почему-то решил не показывать Ему, как мне больно. И боль усилилась. Сначала в тысячу раз. Потом в миллион. А потом я понял, что схожу с ума от боли. Он удовлетворенно хмыкнул, когда мои губы исторгли скотский и позорный стон, щелкнул пальцами, и капроновый шнур с дикой болью исчез. Только сарказма в Его голосе стало больше.

– Надеюсь, это маленькое недоразумение не сильно испугало тебя? Я старался обойтись меньшей кровью, но со строптивыми только так и приходится поступать.

– Ты очень мил, – прохрипел я, щупая шею пальцами. Пальцы наткнулись на что-то жесткое, замерли, а потом расслабились. – Ты испортил мне кожу.

– Поверь, это меньшее зло, – отмахнулся Он, усаживаясь в кресло. Причем по-прежнему делал это так, чтобы солнечный свет из окна не давал мне рассмотреть его лицо. – Шрамы украшают, а шрамы, данные Мной, украшают вдвойне, потому что учат.

– Кто Ты? Ангел? Демон? Дьявол? Белая горячка? – спросил я, кое-как принимая сидячее положение. Рука автоматически полезла в карман штанов и выудила оттуда почти полную пачку сигарет и коричневую зажигалку с логотипом закусочной Хассана. Закурив, я застонал, когда дым, пошедший поначалу не в то горло, вызвал легкую тошноту, но видимо все, что должно было из меня вылиться, вылилось на твидовый пиджак мистера Вилки. Он дождался, когда я докурю, а потом сделал для меня редкую милость. Принес из холодильника банку пива и молча поставил её на столик рядом с диваном. Я повторил вопрос. Он помолчал, закинул ногу на ногу и чуть склонил голову, как бы размышляя над ответом.

– Ни то, ни другое, ни третье. И уж явно не белая горячка, – Он явно был доволен ответом,