Девица вроде разговор заводит весьма любезный, но мы боком-боком, да за дверь. Нам, мол…
От, Миня! Идем, языками цокаем, переживаем. Каких всё же девочек водит. Я, наверно, даже влюбился чуть-чуть. И такая — на лице написано — порядочная, — знает, ведь, курва, куда идет. И зачем. Ну, стервы, а? ну хоть одна девка нормальная осталась?
— В деревне они, коров за сиськи дергают, — Лёлик отвечает.
Я, оказывается, вслух размышляю.
Что ж, коль нет цветов среди зимы, то и грустить о них не надо. Мне с делами вендиспансерными совсем даже не до этого, но Мине мы дружно завидуем.
С голодухи аж в животе пищит. Орех не еда — растение, толку с него. Сварили у Лёлика супчик из пакета. Конечно, это не супчик, а кашка гречневая, но почему-то супчик получается.
Время вроде бы и идти — Мини нет. Ломится в дверь, кайф ломать — табу, тут хоть пусть небо падает: не твое засраное дело. Может он бился-бился, да только вставил, а тут бах-тара-бах в дверь? А заклинит? Хотя я не знаю у кого бы заклинило, но рассказывают, как потом вальс-бостон танцуют на пару до «Скорой». Выход есть, да знают не все. Может и врут, может это и не выход, Вольдемар говорит, что это точно не выход, а вход, но советуют в анус палец вставить, чтоб расслабило и отпустило. Во устройство! Только вот в чей анус — тут я запамятовал. Хотя альтернатива, в принципе, невелика.
Оделись. Ждем. Матюгаемся.
Влетает, змей.
— Ну что ты, ебентий!?
Бежим, такси хватаем. Отец, ну-ка, царя возили! Дави до полика, заждались нас.
Как да что — Миню теребим.
— Порожняка прогонял. Там мяукать и мяукать еще. В кино подобрался, чмокнул и абзац. Домашняя.
Лёлик злорадствует. Я в душе тихо радуюсь.
— Где ты таких-то находишь, — пытаем мы, — ладно блядво всякое, а такие-то ласточки где?
— Места надо знать. Там, Серый, такая подружка, такая лялька, ой-ей-ей.
— Лучше этой? Полно молоть.
— Что ты! Та ваще полный вперед. И отказа не будет.
— Чего ж ты эту снял?
— Да я там такую защиту Грюнфельда выстроил, горе от ума. Думал, как лыжник объехать их, а получилось по палкам прямо, как Волк в «Ну, погоди!» Перемудрил, зараза.
Так и не сказал, змей, где деву склеил.
Приехали. У кабака толпа, дверь на клюшке. Ритка заметила нас из окна и отворила калитку. Очередь заволновалась. Девица, с мертвой лисой на плечах, хахаля своего упрекнула — «видишь, как надо», — думала, что мы так, фраера. Чувак науськанный рванулся было, но Ритка и в грудь пихать не будет, сверкнула глазюками своими и всё!
Всё-таки какой-то бальзам в этом есть, вот так вот в закрытые двери входить.
Маныч уже аппарат подключил, колки подкрутил, даже покурить время есть.
Миня расслабился, стал рассказывать откуда дровишки. Козы, про которых так долго говорили, оказались с обкомовского огорода. Папы у них важными делами заняты, отпрыски, естественно, в столице, в институтах («Ага, на дрючбу учатся», — вставил Лёлик), а здесь, собственно, на каникулах, на мамкины пирожки приехали, бока нагулять, и что всего лишь через неделю, мы, то есть, я и Миня, едем на дачу с этими козами вертухаться. Вот такой мат в три хода.
Понятно всё. Факаются там со столичными, мельхиоровая молодежь, а тут видно так: не всё булочки, хочется и хлебца, смычка города с дярёвней. Сразу облом в душе… Там, в москвах, сосёт, а здесь целку из себя строит. Знаем мы таких, «рибьята, кто паследний», по другому, как выгибая букву «а», и говорить уже не могут.
Сука! Тварь! Блядюга смазливая! Но какая, какая! я даже слов не подберу. Я под нее, как под груженый самосвал, с песней лягу. Я бы ее на руках, на край света, в тайгу, по глубоким снегам унес, спрятал бы там, чтоб никто, ни одна живая душа, кроме меня, глянуть не смела.
От такого — мрак, темно в глазах становится.
— А кабак, Миня? Суббота, наверно, в субботу.
— Ерунда, с арами договоримся на денек. Я Маринку упрошу. Или Маэстро подменит. Придумаем что-нибудь. Такие девочки! Побараемся в полный рост, Серый, а?
— Ты, Минь, может и побараешься, а мне не пить, ни бараться. У меня на полпятого. Подъемным краном не поднимешь. Куда там вставать. Как бы штопором не пришлось вытаскивать. Лёлика вон бери.
— Да залечат. Тоже мне, сопли эти. Сколько тебе уколов осталось?
— Миня, не бери его, мудака, — влез Лёлик. — Не хочет — не надо.
— Лёля, там такая лялька. С меня ростом, кобыла такая, ей-ей. Буфера, ножки… Пиздец! Антиквариат, а не женщина. Я как вспомню — трусы трещат!
— Ну, а этот что там будет делать, полхуйкин? — Лёлик на меня кивнул. — Ладно ты, с дымящимся наперевес. Давай-ка, Миня, вместе с тобой эту плантацию засеем. Грамотно, как Старик говорит. По уму.
— Да девица эта, — Миня показал на меня, — Серого предложила. Если б она вас не видела, я бы сказал, возьму кого-нибудь. Тогда бы всё абгамахт.
— Ох, Мишка, — сказал Маныч, появившийся от Зои, с рюмахой в руках, — гигант ты половой индустрии. Вот дождешься, оторвут тебе девки.
— Пусть лучше откусят, — не сдается Минька, — ноги. Мотовило будет до земли.
— Да по-другому научат. Вон, я знаю, одному и кусать не стали.
И рассказал Маныч забавную историю. Из антологии «Добрым молодцам урок».
Жил да был один гулёна. Вроде, как Минька наш. Одно что мориман. На чумазом буксирчике вдоль Черноморского побережья ходил, в каботажку. И по всему побережью, как морским уставом положено, у него по тихой гавани. На каждой пристани. Помимо отдыхающего курортного контингента.
Неутомимый дядя был, здоровущий. Видный такой, диван-кровать. «Двадцать шестой» кликуха. У каждого Якова не одинакова. То ли у него был двадцать шесть, то ли он мог двадцать шесть, — в любом случае важен результат, а в жизни всегда есть место подвигу.
Как-то зашли они в хрестоматийную Одессу-маму и намылился он, с дымящимся наперевес, как Лёлик говорит, на блядоход, по местам боевой славы. Всё уже схвачено у него: куда, как — явка не провалена.
Пришел. Ну, кирнули, тоси-боси. А тут еще одна, под звон стаканов, нарисовалась. Подруга подруги. Уже когда пир Араратом и титьки на боку. Эта подруга подруги, хлоп стакан, не глядя. И второй себе наливает. Смело эдак. Двадцать Шестой губищу-то и раскатал: тётки бодрые, игривые, чуть сами в штаны к нему не лезут — у него и запало: одна хорошо, а с двумя куда как веселей. Считарь.
Дальше неизвестно — подсыпали ему, или упился, или как — неважно. Откинулся, короче говоря. Пришел в состояние беспамятства. Известно одно. Сняли девки штаны с горемыки и закрыли это дело на замок.
Замочек хитрый: дужка маленькая, а сам, что называется — амбарный. Те, что на два пуда, обычно говорят. На лавках купцы, я думаю, раньше такие вешали. То есть через клубни при любом раскладе не снимешь.
Замок висит, это дело вниз тянет, того и гляди оторвет. Мужик сначала хи-хи да ха-ха, потом видит — нет, это серьезно. Психануть? Привязан. По рукам и ногам. К стулу.
Девушки же оказались с юмором. До конца не озверели. В допрос партизана гестаповцами играть не стали. Так, ради хохмы, подстригли его интересно. Модельная стрижка: «здравствуй, ужас».
В целом, есть на что поглядеть.
А ключик от замочка — в море-окиян, прямо на его удивленных глазах. Домик-то, как в романе, у моря стоял, у краешка.
Тут же объяснили за шо.
Мир тесен, прослойка узкая, тропинки не широкие. Подругу-то подруги он в давние годы обманул жестоко, да и посмеялся иронично: если, мол, не беременна, то временно, а если беременна — то тоже временно. А в этот раз не он скадрил, а его подловили. А что не узнал, так годы, как птицы летят, и люди меняются — упомнишь всё? И выпимши был.
Вот какая вышла ашипачка.
Обычно пиздострадальцы уж какие осторожные, ушлые прохиндеи, но… бывают и такие прострелы. От этого доской не загородишься.
Ладно не искалечили, не озверели. А то б… Море — оно не только ключик, оно много тайн хранит.
Приперся он на коробку, мотню двумя руками держит. А там стянуло, распухло — не то что-то, да и будет не то, ясное дело. Поржали, посмеялись — цирк приехал, — но мужика освобождать надо. Как? Перекусить — не перекусишь. Ни клещами, ни щипцами не подлезешь — только вместе с гениталиями.
Пилить давай.
Как-то изловчились, зажали замок в тиски, мужик буквой «зю», ножовку — тоже неудобно, не приладиться! Мучались, мучались — Двадцать Шестой уже не может, орёт: «Пили, едрена мать!» Стали пилить. Пока только риску делали — матюгов набралось с колхозное корыто, а потом? Пилят — дужка нагревается — жжет! Поливать, охлаждать, с торопыгу забортной водичкой — еще веселей.
Эпопея.
Отпилили-таки, конечно. Отпилить, однако ж, мало дело. Снять надо. Еще раз пилить — помрет не ровен час. Разгибать дужку пиленую-каленую? Чурками слезы катились.
Как наш герой переменился…О-о… Отшибло ему охоту на все эти прэлэсти.
