А меж тем народившийся Иоанн-царевич по закону о престолонаследии из Казани отправился воевать Кощея, хотя ни военного, ни экономического смысла в этом деле последующие исследователи не видели. Разве что какая-то политическая интрига просматривалась. А именно – установление двухполярной Руси в смысле национального самосознания. А главное – и в это время, и в последующие года утвердить основной принцип внутренней и внешней политики сначала Руси, потом Святой Руси, а там и Российской империи – НЕ́ ХРЕНА!
Ну и напоролись. Оклемавшийся Змей Горыныч, с зачатками демократии в виде регенерировавшей головы и зародышами парламентской и судебной голов во главе (какая-то литературная лажа тут просматривается, ну да ладно) с Кощеем-младшим по недосмотру Иоанна-царевича старшего, оставшегося ни убитым, ни даже закованным, войско Иоанна-царевича младшего порубили. А местами даже и пожгли из судебной головы Змея Горыныча по части неотвратимости наказания.
И народился еще один Кощейчик. А в Кинешемском царстве, хотя и царства-то такового не было, объявился естественным путем от Соловья-разбойника и Марьи-искусницы (я уже об этом где-то писал, а где – не помню; голова стала белая, что с ней я поделаю, ни фига не помнит) еще один Иоанн-царевич, который что?.. правильно, отправился воевать Кощея. А тот по случаю юбилея, столетия дома Кощеева, был не шибко трезв, что мы и каждый русский человек понять можем. А все Кощеево царство было пьяно в лохмотья, что мы и каждый русский человек понять можем. Потому как зелена вина было Кощеем выставлено немерено, а также белого, красного и вермута розового ужгородского винзавода. (Вот ведь какая прелестная прелесть: Ужгорода еще не было, а ужгородский винзавод уже был!) Ну и Змей тоже был того. Все три ветви власти. И кинешемский Иоанн-царевич по сложившейсяся традиции повязал Кощея, а Джоди обрюхатил. И пока все Кощеево царство гуляло тридцать лет и три года, младой кинешемский Иоанн-царевич в возраст вошел, так что, когда Кощеева шобла протрезвела, было кому голову рубить. Что младший Кощей и сделал. А мамашу Джоди, как переходящее знамя передовика коммунистического труда, папашке вернул…
Тут я на время прерываю историю рода Кощеева, чтобы Михаил Федорович и девица непонятная при нем (я-то знаю, кто такая, да и вы, мои любезные читатели, представление об сем имеете из уст полковника Элвиса, но литературного интриганства ради умолчу до конца главы, может быть, вы, любезные, об сем подзабыли в суете жизненных забот, меж чтением разных слагаемых этой книги, и слегка внутренним голосом ахнете: эвон он как дал!) могли разобраться в услышанном, дать услышанному угнездиться в сознании, удобно в нем устроиться и пустить корни, дабы приблизить ответ на Кощееву загадку: «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?» с неясным, едва слышным криком души…
Джоди принесла пищу простую, но питательную, состоящую из знаковых для Кощеева образа веществ, как-то: щуку фаршированную – из любви к этому блюду, доставшейся от блаженной памяти Агасфера, которого, по свидетельству Е. Петрова и И. Ильфа, пришили петлюровцы; суп овощной с утятиной и тушеного зайца с яйцом. Все было вкусно, но Кощей ел без охоты.
Потому что ел он это каждый день. Ибо Джоди после шестнадцатой попытки убить Кощея разнообразными царевичами и постоянного полового вмешательства в ее личную с Кощеем жизнь этими разнообразными царевичами набралась премудрости и измыслила легенду, что душа Кощеева живет в яйце, которое в утке, которая в зайце, который в щуке. И тем отвадила кодлы царевичей в ложное русло. С тех пор на Руси и пошли охота и рыболовство. А Кощей остался жив и целехонек, только одряхлел до скелетного состояния. А Джоди, как истинная русская женщина, после каждого насильничания ягодка опять. И телом своим, душой своей бабьей, словом ласковым поддерживала в Кощее жизнь, дабы он, глядя на бесчинства русской истории, не сломал от вековой тоски иголку, в которой и таилась его жизнь.
А иголка эта носила мистический характер и в материальном виде вроде бы и не существовала. Ею Джоди то и дело сшивала ткань бытия русского народа, рвущуюся от постоянного насилия. Как со стороны сторонних народов, так и собственноручно (не очень верный термин) сделанного русскими же людишками. В разуме поврежденными, с душами пакостными, на мысленные извращения гораздыми. И хуже насилия физического было насилие над духом человеческим, образом и подобием Духа Божьего, коим сотворен был человек. И для счастья он был создан Господом (Он мне сам говорил в реанимации больницы имени Алексеева, в девичестве Кащенко). Конечно, первородный грех непослушания кое-как это счастье порушил… «в поте лица своего» там, «в муках рожать…», но на самом деле счастье человеческое еще более укрепил. Хлебушек после трудностей дня куда как сладок, чем после просто так. И плач мальчонки иль девчоночки в мучительной родильной крови куда как искупает крики боли при их рождении. Да и чё далеко лазать, когда всего пару тыщ лет назад Христос этот самый грех первородный сомнительный на кресте искупил. И страданиями своими открыл человеческому люду дорогу к счастью. И там, и здесь. Один почтенный чувак перед смертью скажет: «Положите с прицепом на постников, кои твердят, что на страдания обречен человек грехами своими, что дьявол в нем силен, силен, сука, что силов никаких нет бороться с искушениями его. Я же, помирая, говорю вам словами из передачи “Чистосердечное признание”на канале РЕН. Ну, почти… “Если вам вдруг станет чё-то хреновато, запомните: мы на вашей стороне. И будьте счастливы”». (Думаю, вы догадались, что почтенным старцем буду я.)
Я не могу сказать, кому принадлежат вышесказанные слова. Мне, автору этой книги, Липскерову Михаилу Федоровичу, или герою моему, Михаилу Федоровичу Липскерову, горю моему. По ходу повествования я все больше и больше сливаюсь с ним. Или, наоборот, он все больше выбирается из меня… Так или иначе, мысли мои каким-то неявным образом были услышаны. Михаил Федорович с девицей переглянулись, и девица слово после дозволения молвила:
– Ваш вопрос, господин Кощей, мне не очень понятен. Вот сидите вы, сытый и довольный, жена ваша Джоди рядышком обретается. Сыночки ваши тут же за столом, а судя по животу супруги вашей, еще кое-кто намечается. Так о каком вопросе речь идет? Куда-куда… весны моей… Да вот же они – ваши златые дни… Вокруг вас… И весны, и лета… И пока это все есть, то и каждая осень станет для вас весной. А зимы по случаю бессмертия не будет никогда…
И я с этим согласился. (Я, Михаил Федорович написанный, а не пишущий.) А девица продолжила:
– И уж как мне ни было худо, надежда, что все будет хорошо, вот она тут, и откроется мне путь в местечко Вудсток, на остров Буян. В часовенку, где камень Алатырь, исполняющий желания.
И кивнули Кощей и Джоди. И не важно, правильно ответила на загадку девица или нет, не нашего ума дело. Потому что, как я думаю, Кощей и Джоди правильный ответ услышать и не собирались. А собирались услышать то, что хотели услышать. И появился у дальней стены замка трехногий пес, и отворились дотоле невидимые ворота. От которых тянулась стежка-дорожка к сельцу Вудсток, к острову Буяну, где в часовенке дремлет камень Алатырь, исполняющий желания.
Девица свистнула лихо, и пред нами, как лист перед травой, бия колесом и фыркая выхлопом, явился мотоцикл «Урал». И мы с девицей, аки джигиты Кантемировы, сели на мотоцикл «Урал», и даванула она на педаль, и крутанула рукоятку…
Джоди, угнездив руки над не родившимся пока маленьким Кощеем, спросила:
– А скажи, девица красная, кто путь-дорогу к нам подсказал?
– Милиционер Джилиам Клинтон из Замудонск-Красногвардейского, а до него – дедушка в горах над Замудонск-Мартановским…
И она еще раз крутанула рукоятку. Рванул мотоцикл, вылетел в ворота, и девица, предвосхищая мой вопрос, прокричала сквозь мчащийся навстречу мотоциклу ветер:
– А звать меня, Михаил Федорович, Эмми Уайнхауз. Пока.
И я стоял на улице какого-то пыльного города, и было мне нехорошо. Цепь каких-то мелких нехорошестей сдавливала «внутри» какой-то ржавой тягостью. Физически ощущалось, что надо освободиться от этой скопившейся к двадцати семи годам жизни и от нажитой предыдущими поколениями доброкачественной опухоли, жизни не угрожающей, но какой-то унизительной. А слова «покаяние» в советские года в ходу не было, и этот путь освобождения был закрыт. Но где-то впереди есть местечко Вудсток, с островом Буяном, с часовенкой, где дожидался всех тоскующих камень Алатырь, исполняющий желания. И можно решить все свои дела. И решить дальнейшую жизнь.
…А пока я стоял на пыльной улице какого-то советского Замудонска. И что странно: была зима, и пыли вроде бы по естеству времени года быть никак не должно, но ведь вот была. И понятно откуда. Пыль эта своим происхождением имела солдатские сапоги, коим по сущности была имманентна. Вне зависимости от национальной принадлежности сапог. В каждый солдатский сапог, помимо кож, кирз, подошв, гвоздей, клеевой составляющей, всенепременно входила пыль. И стоило в какой-нибудь цветущей зелени где-либо в тропиках появиться хоть одному солдатскому сапогу, как тут же – а вот и я – скрипом на зубах заявляла о себе пыль. И вся держава и окружающие ее страны скрипели на зубах пылью советских сапог.
