Засел в вагончике, курил и думал. Кристаллическая созерцательность парализовала, усиливаясь день ото дня, пока я не стал живой линзой, направленной внутрь. Вспомнил много странных эпизодов… Муравейник в лесу на Штромке… сидел перед ним на корточках, как великан над пирамидой, и мне казалось, что я снова ребенок, который знает свое будущее и смотрит в него с безразличием, потому что наблюдать за муравьями намного интересней. Вспомнил близняшек, которые меня пугали; пронзительный вопль паровоза; туман над полем, в котором ходили сапоги; автобус без колес с выбитыми стеклами, что стоял на нарвских блоках возле Дворца культуры, а в нем – Хануман, он сидел в разбитом автобусе моего детства с таким видом, будто куда-то ехал, я подошел к автобусу, заглянул внутрь – поролон, дерьмо, битое стекло, позвал его, но он меня не услышал… Внезапно стало стыдно. Я вспомнил, как бежал через лес в вагончик, спешил проверить, на месте ли мои деньги под половицей, – и вдруг почуял что-то за спиной… обернулся… среди деревьев блуждало черное пятно – это было эхо, какое бывает в колодцах или трубах… оно засасывало звуки… я словно оглох… Зажмурился, сморгнул, очухался – выбежал из вагончика, долго стоял под вязами в сумерках… Тусклые огоньки плыли и перемигивались. С ветвей падали капли. За деревьями громоздилась черная туча – это был замок. И точно так же, как я понял, что это был замок, я понял, что это было там, в лесу… Это было не эхо. Это была смерть. Самая обыкновенная смерть при жизни. Мы умерли друг для друга. Я и Хануман. Его призрак вышел из меня. Призрак, образ, колдовской двойник, которым он меня завораживал. Мы не просто простились – мы похоронили друг друга. Потому что знали, как звери знают, что пути наши никогда не пересекутся, знали достоверно, что это была последняя встреча, больше встреч не будет, мы знали это наверняка, словно сама смерть нам об этом шепнула. Мы умерли, а вместе с нами умерли вспышки оптимизма, надежды, пьянящие, как опиум, мечты. Этот заразительный смех улетучился из моей жизни, я начал скоропостижно стариться, двигаясь в направлении пустыни жизни, в которой я не буду доверять людям с длинной нижней губой, я буду насторожен с теми, у кого большой нос, кто носит подтяжки, кто напевает что-то невнятное. Я больше не смогу безудержно смеяться. Не буду пить без оглядки. Закатывать от счастья глаза, не буду радоваться… во всяком случае, так, как я радовался с Хануманом.
* * *Пил вино, не меньше бутылки красного в день, а то и две; прятался от всех, притворялся, что меня нет, вел беседы с чучелом, которое сделал в огороде еще летом. Чучело сидело в плетеном кресле за высокими кустами, в самом дальнем углу огорода (зеленое надувное тело пришельца из космоса, красное сомбреро, густо-синий платок, комбинезон на лямках, в одной руке пустая бутылка португальского рома, в другой – старая трубка, вместо ног рваные джинсы, которые уходили в глубокие резиновые сапоги желтого цвета, между ними лежал мячик). Издалека его можно было принять за человека. Я назвал его дедушкой Абдуллой, но все остальные звали Чико, снимали перед ним шляпу, кланялись и говорили «hi, Chico!».
Слава богу, вскоре приехала Дангуоле, а с ней еще ребята. Костаса с ними не было, вместо него приехал Скритас; лысый, бородатый, он ничего не умел делать, зато говорил по-английски – старик перестал меня дергать: Скритас вел все переговоры…
Несколько дней вода в омуте вращалась стремительно, как в водовороте, это было блаженство и беспамятство; еще несколько дней отходили; затем старик придумал нам работу. Видимо, не хотел, чтоб мы без дела сидели. «Надо привести в порядок мастерскую, – объявил он. – Убрать там весь мусор, вставить окна, починить крышу, срубить проросшее через цементный пол дерево, вычистить весь мох, вырвать все деревца, что проросли в стенах, выскоблить все!»
Скребли потихоньку, подлечивали стены, но дерево спилить у меня рука не поднялась…
– Как же мы его спилим, – спросил я, – если оно еще живое?
– Да, вы правы, молодой человек, правы, – засомневался старик. – Убивать его мы не можем, но и оставить так тоже нельзя. И потом, не вредно ли это для самого дерева – вот так расти сквозь бетон? Это неправильное место для дерева, не так ли?! Потому его надо перенести!
Что значит «перенести»? Куда и как можно «перенести» дерево?!
– Выдолбить два метра цементного пола вокруг ствола, выкорчевать дерево и пересадить его! Это же элементарно! Неужели мне вам объяснять? Вы сами это не раз делали!
Я сказал, что это не подходящий для таких работ сезон: дерево не приживется. Но он не слушал меня.
– Погода стоит теплая, и еще месяц будет стоять теплая более-менее погода… Ваше дерево прижилось? То самое, которое вы пересадили из оврага?..
Я сказал, что прижилось; мы постарались, все прошло удачно.
– Ну, а чем это хуже? Еще крепче выглядит. Тоже приживется!
Ладно, мы начали долбить цемент…
Старик долго выбирал место, куда пересадить дерево; пришел к заключению, что лучше всего ему будет за замком, на поляне, где обычно много солнца.
– Тут всегда больше всего солнца! Тут даже загорают иногда.
Сказал копать глубже, удобрения какие-то откуда-то приволок, целый мешок, за неизвестно какой год.
– Из подвальных комнат замка, – сказала Дангуоле, бросив короткий взгляд на мешок.
Я не обращал внимания: плевать! Старался, копал, долбил землю, сжав зубы, дело шло медленно, земля была твердая, замерзшая, не давалась, с ней оказалось больше возни, чем с цементным полом! Мало-помалу вкопался почти по пояс, а старик сказал, чтоб еще глубже копал. Получалась настоящая могила!
Ни с того ни с сего ему сбрендило вынести все старье из комнат замка. В который раз!.. Я развел руками. А как же дерево?.. Мистер Скоу?..
– Какое там дерево! – посмеялась Дангуоле. – Это уже не актуально, понимаешь, не актуально!
Бросили дерево у могилы. Поперлись в замок, углубились в потемки… Я не знал, что там еще выносить. Вообще ничего не мог разглядеть; ходишь, натыкаешься на что-то; что нащупал – вынес. Что еще? Что? Стали спрашивать: какое такое старье? что именно вынести? куда именно вынести? Косматый не давал толковых разъяснений, его и видно не было в темноте – только сопение, а когда появлялся, смотрел на нас как на врагов, говорил, что мы обязаны искать работу, потому что он может умереть в любую минуту.
– Нужно провести сюда свет! Свет! Здесь слишком темно, понимаете? Темно! В любой момент может призвать Бог! Я могу умереть, – говорил он, прижимая папаху к сердцу. – В любую секунду! Сейчас тоже! Понимаете? Что вы тогда будете делать? Что?
Я его успокаивал, говорил, что буду работать на елочках, на плантации елочек у соседа, у Клауса в саду, я его успокаивал. Он не слушал, что я там бормотал, бегал по замку и пыхтел.
– Всё это вон! Всё старье! Весь хлам! На улицу! Наружу! Вон! – Опрокидывал столы и стулья, срывал старые гардины, вытягивал за хвост заплесневелые скатерти, скатывал в рулон прибитые к полу ковры. – Всё это вон из замка! Мы же строим храм! Весь этот хлам вон! Ему не место в храме!
Погнал нас в подвал. Оказалось, там опять накопилось: раза в три больше прежнего. И откуда оно все берется? Дангуоле сказала, что проще замок сразу взорвать, я согласился. Взялись. Выбрасывать так выбрасывать! Кучи спального белья, бинты, аптечки, разноцветные микстуры, металлическая посуда, тюбики старых красок, игрушки, забинтованная нога манекена, ботинок с землей и каким-то клубнем, грудная клетка для тренировки искусственного дыхания, части велосипедов, гипсовые следы людей, ушедших туда, откуда не возвращаются. Выталкивали сундуки на крикливых колесиках… Перетаскивали в ангар матрасы, как убитых… Все трудней и трудней удавалось отлепиться от этой свалки, так она затягивала… Мы бродили призраками в серой дымке утра, в молочном вареве дня, в сумерках, подсвеченных тусклыми желтыми фонарями… В лицо плевал дождь, босой ногой в душу влезал туман… На носилках мы несли скарб, тряпье, ржавые болванки; готовились упасть, обессилев, в кучу хлама, чтобы смешаться с этим дерьмом, чтобы тоже там остаться, стать частью мусорной кучи, паклей, которой будут затыкать замковые щели те, что придут и займут наше место.
В первой половине пасмурного февральского дня я сидел дома один (Дангуоле пошла прибраться в доме у лесника), пил чай, царапал в тетрадь, услышал, что кто-то подъехал. Выглянул из окна: два парня с девушкой. Подумал: либо какие-то «визитеры» к Фредерику с Иоакимом, либо опять святоши пожаловали, растлевать душу. Во всяком случае, выглядели они так, что могли быть и люди божьи, а могли быть и яппи. В Дании все так запутано; мне дядя с первого дня не уставал повторять: не верь глазам своим!
И был он, конечно, прав. Все были на одно лицо и с виду могли сойти за кого угодно. Ну, что про этих было сказать?! Шли по тропинке какие-то… Как все! Два аккуратных молодых человека во всем светлом, легком, спортивном и молодая женщина – тоже в легком не по погоде плащике с капюшоном. Приятные, чистенькие, веселенькие, любопытные… У девушки папочка – возможно, журналистка, про старика кино собирались снимать. Он ожидал киношников; Фредерик тоже все время кого-нибудь ждал, надеялся на возрождение группы. Хотя всем было очевидно, что надеяться на то, что богатенькие мальчики взялись бы раскручивать чокнутых музыкантов, была полная блажь.
