И вот примерно в это время я и сдружился с Бобом, мы оба занимались фотографией, у каждого из нас дома лежали горы вонючих химикатов, все эти проявители, закрепители, стеклышки и зажимы, мы не умели всем этим правильно пользоваться — ни он, ни я, — но и мне, и ему все это нравилось. Что-то в этом было, это вам не кодаки сраные, не искусственные заменители, ведь после того как проколупаешься пару часов в едких смесях и растворах, после того как прямо под пальцами проступят лица твоих друзей и приятелей, начинаешь понимать, что жизнь — она немного сложнее китайского ширпотреба и что вся штатовская лажа, вроде похожих на бройлеров белозубых серфингистов или пришибленных скаутов, которым никогда не узнать, что такое комсомол и кариес, — весь этот рекламный беспредел просто отдыхает рядом с возбуждающим, кружащим голову запахом советской фотобумаги. Что и говорить — у нас было прекрасное детство и неслабая страна, что-что, а это ничем не заменишь, и вот однажды, зайдя покурить в школьный туалет, мы и разговорились с Бобом о всяких там баночках-скляночках, и он, озираясь по сторонам, сообщил, что можно раздобыть прикольные проявленные пленки и штамповать с них фотографии. А что за пленки? спрашиваю я, женщины, говорит он, голые женщины, ух ты, говорю я, а где ты их возьмешь? есть, говорит Боб, у меня друг Фокс, у него много таких пленок, разве ж он нам даст? сомневаюсь я, просто так — нет, говорит Боб, а за бутылку — даст.
Так вот все в жизни и сбывается, конечно, если ты сам этого хочешь — всего несколько лет назад, в совсем еще раннем детстве, мы выбегали к летним автотрассам и голосовали, завидев пыльные грузовики, что все лето напролет гоняли по угодьям окрестных совхозов, перевозя что-то с места на место. Юные загорелые шабашники — кумиры нашего детства, соблазнявшие в своих кабинах старшеклассниц и продавщиц мороженого, по вечерам они играли в футбол и за водку и сигареты сливали на автобусных остановках бензин из своих бензобаков, а утром были еще в нормальном состоянии и иногда подбирали нас, детей великой страны и героического народа, и разрешали проехать рядом с собой пару рейсов, мы сидели в больших горячих кабинах, затаив дыхание, чтобы не дай бог не помешать этим пилотам собрать народный урожай и не вылететь из машины у первого же пивного ларька. А когда они выпрыгивали из кабин, чтобы отметить в конторе очередной рейс, мы отгибали зеленые противосолнечные щитки, обклеенные с внутренней стороны черно-белым жестким порно, вот он — момент истины, стоит ли говорить, что все мы мечтали стать шабашниками, ездить на точно таких же мощных болидах, обклеивать их порнографией, трахать продавщиц мороженого и, главное, — играть, как они, в футбол.
А тут перед нами открылась возможность самим наштамповать сколько хочешь этого добра, и мы этой возможностью пользуемся, покупаем с рук литр водки, там, где мы родились и выросли, это никогда не было проблемой, отдаем нашему киномеханику, он прямо при нас начинает его пить, долго разглагольствует про баб вообще и про голых в частности, что-то спрашивает о школе, даун какой-то, наконец дает нам то, что мы просили, и сваливает на вечерний сеанс, а мы уже через несколько часов становимся счастливыми обладателями влажной растрепанной колоды мутных, грязноватых (в смысле качества изображения) отпечатков, которые мы потом в течение нескольких дней успешно распродаем одноклассникам за символические, но все же живые деньги. После мы еще несколько раз допечатывали со своих пленок, так что у всех наших знакомых эти фото уже были, продавать их кому-то другому мы побаивались, какое-то время мы их просто дарили, а потом начались летние каникулы.
Мы росли в бурное неповторимое время, я всегда вспоминаю те годы с нежностью и любовью — на наши стриженые головы, на худые, одетые в школьную форму тела сыпались с неба откровения и искушения, все это я хорошо помню, ранний петтинг, слегка разведенный спирт, краденый дубас, заточки, затрепанные учебники — мы клево входили в жизнь, другое дело, в какое говно все это потом превратилось. За все надо платить, вот мы, наверное, и платим за ту безумную эпоху теперешним ступором. Неправда, что времена не меняются, меняются, да еще как, мы в свои пятнадцать видели ангелов на вершинах ворошиловградских терриконов, возвращаясь с выездных матчей нашей любимой команды, мы чувствовали, как холодно твердеют алмазами соски тридцатилетних женщин, что по пьяни позволяли себя трогать, хотя обычно ничем хорошим это не заканчивалось, кроме, конечно, онанизма, мы проводили на ногах по несколько суток, переходя из общежития в общежитие, из подвала в подвал, с остановки на остановку, вдыхая теплый прах на придорожной зелени и горьковатый запах сахарной ваты на автостанции. За это я согласен заплатить, хоть мне и нечем.
Неблагополучные гены Боба брали верх, он стал моим лучшим другом, демонстративно клал на школу и постоянно выискивал какое-нибудь дерьмо, в которое тут же и вляпывался. Для начала он обокрал киоск канцтоваров, его сразу вычислили и штрафанули маму-буфетчицу. Боба это не остановило, и вскоре он подбил меня забраться в детскую библиотеку. Стояло лето, в библиотеке пахло краской и мастикой, которой был натерт пол, мы пришли вечером, выбили стекло и влезли в читальный зал. Читать Боб не любил, поэтому быстро потерял к нашей затее интерес, нашел на подоконнике радиоприемник и прихватил его с собой, я взял книгу Купера, и мы пошли домой. В принципе все знали, что это сделали мы, потому что Боб на следующий же день сплавил на базаре приемник каким-то алкашам, а Купера в нашем городе читал один я.
Однажды, уже попозже, перед самым окончанием школы, мы даже украли столбы электропередачи, тяжелые, деревянные, просмоленные. Боб нашел заказчиков, двоих хачиков, которые что-то строили у себя в пригороде и нуждались в хорошем материале, в другом пригороде мы отыскали полуразрушенную птицеферму, уже отключенную от электричества и непригодную для ведения народного хозяйства, по всей ее территории торчали столбы с оборванными проводами, мы договорились, снова, конечно, за водку, с солдатами местной части, те пригнали тягач, Боб взял у крестного бензопилу, и мы поехали. Затея с самого начала оказалась неудачной, но бросить ее мы уже не хотели, тем более что воины выпили водяру и отказывались, не отработав, возвращаться назад, поэтому Боб привязал к себе свою бензопилу, мы его подсадили, он влез на бетонную подпорку столба и включил агрегат. Подпиленный столб рухнул вниз вместе с Бобом, следом летела бензопила, жутко извиваясь и скрежеща в воздухе своими смертоносными зубцами, словно веселый и в общем-то добродушный птеродактиль, что прилетел на ферму закусить чем-нибудь вкусненьким, но так ничего и не нашел, за исключением нескольких задроченных пехотинцев. Боб не поленился залезть на второй столб, завалил и его, но потом работа встала, пехотинцы нервничали и хотели домой в казарму. Боб тоже находился в сомнении, бешеная машина едва не разрезала его пополам, мы погрузили два столба и отвезли их к хачикам. Хачики были пьяные, но слово джигита держали и обещали заплатить завтра утром.
На следующее утро, разрыв пепелище, милиция обнаружила их обгоревшие тела. Фальшивое цыганское золото на их пальцах и в челюстях потемнело и спеклось. Мы опоздали ровно на полсуток. Они, видно, тоже…
Вспоминать последний год нашего с ним общения я не люблю. Слишком много было компромиссов, долбаный социум уже притаился где-то рядом, поджидая момент, когда получит над нами все права. Чтобы окончить школу, нужно было мириться с говном, которым нас завалили со всех сторон, тогда это казалось задачей нереальной, мне и сейчас, когда припоминаю, делается тошно, хотя речь вроде бы шла всего лишь о военкомате или паспортном столе, я думаю, те несколько месяцев и подкосили Боба, выбили из его черепа последние тормоза, и остановить его было уже невозможно, даже с помощью всех репрессивных государственных органов, вместе взятых. Что и говорить — жизнь основательно расхерачила наши веселые пионерские отряды, и тем, кто выжил, остается лишь в ужасе и восхищении наблюдать за безумными кровавыми узорами в небе в пять утра прямо у себя над головой.
Весной 91-го, когда чемпионат только набирал обороты, команда нашего города вышла в полуфинал Кубка Украины. Сказать, что это было неожиданностью, — не сказать ничего. В Кубке, уже начиная с одной восьмой финала, играли профессионалы, и то, что наши раздолбай пробились так высоко, было сюрпризом прежде всего для них самих. Сначала, еще в одной шестнадцатой, команда, которая должна была с нами играть, на матч не приехала, и ей засчитали техническое поражение. В одной восьмой нам достались полтавчане, это уже была настоящая команда, они играли во второй лиге, у них был собственный автобус, на котором они и прикатили, чтобы насовать нашим за счет класса. Наши вышли на поле как в последний бой и неожиданно победили. На матч собралось полгорода, то еще было зрелище, судья добавил десять минут, профессионалы уже несколько раз рвались набить ему морду, но наши боссы из спорткомитета всякий раз их оттаскивали, наконец на сто второй минуте наши все-таки затолкали победный гол, 4:3 в нашу пользу, и город пил несколько дней подряд. Возможно, стоило бы сказать, что мы были болельщиками, но никакими болельщиками мы не были, просто отправлялись за командой на выезд, напивались в электричках, блевали в тамбурах, дрались на вокзалах с местными, часто даже не попадая на саму игру, которая для нас в последнем случае была просто лишней, у нас была большая хорошая компания, человек пятьдесят в общей сложности, старшим было лет по восемнадцать, и они в этой жизни не пережили разве что ядерную бомбардировку. После Полтавы мы вышли на не менее серьезный клуб из-под Киева, игра на их поле, и наши боссы решили не морочить голову ни себе, ни команде и купили этот матч — привлекли наш местный машиноремонтный завод, который был официальным собственником команды, те перебросили нашим соперникам списанный комбайн, и соперники сдали игру. Зато теперь у них был комбайн, уж не знаю, что они с ним делали, может, газон на стадионе стригли, а у нас не было ничего, кроме гордости и злого желания надрать еще кому-нибудь задницу. Мы с Бобом ходили на все матчи, старшие требовали соблюдать хоть какую-нибудь дисциплину, но на самом деле никто дисциплину не соблюдал, все выглядело как общий сбор толпы неуравновешенных субъектов, которые любой ценой стремятся нажраться до финального свистка и — по возможности — подраться с кем-нибудь за честь местного спортивного общества и советского спорта в целом. Футбол как-никак азарт, сами понимаете.
