— Глупо, Карстен, глупо. От тебя не ожидал.
— Я его знаю. В смысле, я хорошо его знаю, мой знакомый. Вместе в школу ходили. Я знаю, где он живет. Каждый день вижу, как его дети идут в школу.
— Но он не пришел?
— Да. Ты не бери в голову, это не твои проблемы. Правда. Завтра я деньги принесу. Точняк.
Последнее сообщение приходит от Хеннинга. После прорисовки кисти у меня болит рука, и я как раз сижу в буфете, пью латте. Дорогой латте, дорогое пирожное, я заслужил, у меня, в конце концов, могут быть богатые родители. Могут у студента быть богатые родители? Не все, кто пьет латте, продают наркотики.
Стою у статуи Андерсена на Ратушной площади, Хеннинг шагает в мою сторону. Он опоздал на пару минут, идет быстро. Заведенный, потный.
Сразу начинает говорить, громко и быстро. Я поднимаю руку.
Он закрывает рот, но стоять спокойно не может, переминается с ноги на ногу.
— Хеннинг, прежде чем ты что-то скажешь, послушай…
— Да, но…
— Нет, ты послушай.
Я говорю ему:
— Сегодня — особый день.
Я говорю ему:
— Знаешь, почему сегодня особый день? Потому что сегодня расписки об изъятии не принимаются.
Челюсть у него отвисает, рука останавливается на полпути из кармана.
Я говорю ему:
— Тебя взяли — твои проблемы. Такой вот сегодня день.
Он все смотрит. Обычно в случае предъявления расписки об изъятии ущерб делят пополам. Такую расписку дают полицейские, это означает, что тебя зацапали и забрали товар, деньги. Потом выписывается штраф или приглашение в суд, все зависит от количества товара, с которым тебя взяли.
Он собирается протестовать, говорит что-то. Потом закрывает рот. Понимает, что я его вычислил.
Обычно убытки делят пополам. Таковы правила. Но не сегодня.
Он заходит за памятник и выгребает деньги из трусов.
57
Няня приходит рано. Я переписал ее номер с доски объявлений в детском саду. Ей семнадцать, у нее плохая кожа.
— Ты ведь не собираешься позвать своего парня и тискаться тут с ним, пока меня не будет?
Она смеется:
— Нет, конечно. У меня даже нет…
— Просто фильмов насмотрелся. Можешь лазить в холодильник. Но ты ничего там не найдешь, уверяю. Я оставил деньги на пиццу, рядом с телефоном лежит рекламный проспект.
— Ох, ну что вы, спасибо, это совершенно лишнее, правда.
По-моему, она кокетничает. Не знаю, как это обычно происходит. Мне так давно было семнадцать. Но, по-моему, она кокетничает.
— Мартину хорошо — мне хорошо. Если все будет нормально, я заплачу тебе еще сто крон сверху. Договорились?
— Все будет хорошо.
— Можешь посмотреть с ним что-нибудь. У него куча Диснея, «Американский ниндзя», если он захочет. Спросишь его.
— А вы ему разрешаете такое смотреть?
— «Американского ниндзя»?
— Ну да.
— Разрешаю. Никто из нас от этого вроде наркоманом не стал, так что ничего страшного…
Она смеется. Между передними зубами — щель. Вид такой, будто сейчас присядет в реверансе. Ну точно, кокетничает.
Семь часов, я заезжаю за Моной в Вэльбю.
Звук дизельного мотора такси, трение колес о мокрый асфальт. Мы сидим рядышком на заднем сиденье. Я слышу, как она дышит, вдыхаю запах ее духов, запах шампуня от ее еще влажных волос. Машина поворачивает, и наши колени соприкасаются.
Увидев ждущее такси, она тут же поспешила сесть, захлопнула за собой дверцу.
На ней черное платье. Что-то вроде велюра. Черное, а в свете фонарей — фиолетовое.
Официант проводит нас к столику у окна. Ресторан на двадцатом этаже гостиницы. После того как официант ушел, оставив нам меню, Мона приподнимается и смотрит в окно:
— Да отсюда весь город видно!
Я киваю и улыбаюсь, рад, что она не скрывает своих чувств. Многим девушкам на ее месте понравилось бы, однако они не подали бы виду.
Меню — в черном кожаном переплете. Страницы желтоватого цвета. На каждой — наименования всего двух блюд. Не то что в какой-нибудь пиццерии, где у каждого блюда есть номер, а выбор — между итальянской, индийской и мексиканской кухней.
Она изучает меню, ищет что-нибудь поскромнее, боится меня разорить.
Хотелось бы мне найти подходящие слова. Объяснить, что можно не думать о деньгах. Даже если она разойдется и закажет все самое дорогое плюс шампанское 1986 года — ничего страшного. Я продаю героин. Карман нового пиджака раздувается. Я хотел бы с ней поделиться.
Спрашиваю, можно ли мне заказать для нас обоих. Она с облегчением соглашается.
Когда возвращается официант, я прошу его порекомендовать что-нибудь.
— Морской волк у нас изумительный. Наш повар всегда старается заказывать наисвежайшего.
— Так.
— Или же у нас есть меню из пяти блюд, если позволите…
Он тактично берет у меня из рук меню, листает. Находит страницу. Я не смотрю. Просто киваю.
— Могу ли я также взять на себя смелость рекомендовать нашу винную карту, она составлена с учетом идеального сочетания с блюдами из меню.
— Да, пожалуйста.
Он забирает меню. Никакой надменности, никакого высокомерия. Никаких тебе намеков вроде: какого черта, вы даже не знаете, что такое хорошая еда, вы ничего не понимаете… Официант уважает деньги, как и все прочие. Если у тебя в кармане есть деньги, тебе никогда не придется стыдиться.
Я покупаю их. Я владею ими.
Я смеюсь.
Мона смотрит на меня вопросительно.
— Ничего. Ничего, просто… просто вспомнил одну вещь, которую Мартин сегодня сказал.
Она облокачивается на стол. Кладет локти на белую скатерть, но спохватывается.
Откидывается назад.
— Он очень славный мальчик. Я правда считаю, что он… Он очень вырос за то время, что я работаю в саду.
— Спасибо… Мне очень приятно.
— Непросто это, наверное.
— Что?
— Ну, воспитывать ребенка одному. Даже не представляю, каково это, я…
— Иногда трудно. Но… я его отец. Это самое главное. Понимаешь?
— Да.
Мы едим оленью ногу. Грибы шиитаке в соевом соусе с белым луком, посыпанные кунжутом. Она рассказывает о родителях, живущих где-то в Зеландии, она как будто не понимает, почему они все еще вместе. Как будто хочет, чтобы они разошлись. О маме, парикмахере, ей было бы лучше одной. О папе, школьном учителе, которому было бы лучше одному. О комнате, которой они не касались, с тех пор как она переехала Когда она к ним приезжает, то по-прежнему спит под плакатом с Bon Jovi, а на стене напротив — картина с дельфином, выпрыгивающим из воды. Это первое, что она видит, просыпаясь утром. Иногда ей хочется плакать. В верхнем ящике письменного стола лежат и сохнут блеск для губ и гигиеническая помада Она рассказывает о детском саде. О том, что скрыто от глаз родителей. В среднюю группу под названием «Жираф» купили новый электрический пеленальный столик за две тысячи тридцать крон, он поднимается и опускается, если нажмешь на кнопку. Хотя проблемы со спиной у Маргреты на первом этаже, в «Черепахе».
Мы закончили пить кофе, и я прошу официанта заказать такси. Оставляю двести крон чаевых.
И вот мы снова на дорожке перед домом, где Мона снимает комнату, и она приглашает меня подняться. Выпить еще кофе. Может, и не такой хороший, вода из электрочайника и «Нескафе». Я отказываюсь, меня ждут Мартин с няней. Она говорит, что понимает, выходит из машины. Оборачивается, склоняется над сиденьем, быстро и влажно целует меня в губы. В другой раз. Я не спешу назвать шоферу адрес, пока она не скрывается за садовой калиткой, движение ножек на каблучках, обтягивающий черный велюр. Заходит внутрь.
Когда Мартин засыпает в своей кровати, я выхожу в туалет. Поднимаю крышку и берусь за член, туда-сюда, держу крепко. В зеркале вижу свое отражение, лицо потное, с выступающей на лбу веной. Если прикрыть глаза и не фокусироваться, я вижу Мону. Сидит напротив меня в ресторане. Она наклоняется вперед, и в вырезе черного платья мне видна ее грудь. Если зажмуриться, сквозь ткань проступают соски. По лицу течет пот, заливает глаза. Я вижу, как она встает из-за стола, кладет салфетку, смущенно улыбается и выходит в туалет. Ее задница, большая, затянутая в черное. Я вижу ее с задранным платьем, она лежит на моем новом диване, с пятнами от Мартиновых завтраков, я вхожу в нее, а она обнимает меня за шею.
Я мог бы подняться к ней. Она бы поставила кофе, который мы не выпили бы, у нее на кровати лежали бы подушечки, в углу — старый компьютер, на котором она делает домашние задания, рядом — стеллаж: Эми Тан, Джон Ирвинг, куча книг по педагогике. Чувствуется ли слабый запах табачного дыма? Тканое покрывало, белье чистое, застеленное с мыслью о том, что я, может быть, зайду.
Лицо в зеркале красное. Я слушаю, нет ли Мартина в коридоре. Но ничего не слышу. Представляю его, лежащего в кровати, головой уткнувшегося в подушку с нарисованным роботом.
