– Там господин Гибил. Я предложил отправиться по следам Аншара, и он согласился. Долг госпоже, один шекель, так и остался за мной. Я был верным слугой ей, таким же буду дочери. Я взял коня и в путь пустился. Ночь пала, дикие собаки выли. День угасал, лучи его бледнели. Земля была мертва, как и моя душа, отравленная ядом змей и скорпионов. Пыль высохших костей дышать мешала, забивая нос. Мой конь безумно мчался, словно спеша сорваться со скалы, собою жертвуя в память моей госпожи. Когда взошла луна, свет ее был тускл и мертвенен. Я слышал, как дракон преследовал меня, желая в сердце погрузить отравленное жало. И вот я здесь.
Кровавый мясник, Кассандр!
Гнев Алекса обратился на Музи – Музи, вытащившего его из города в эту дурацкую экспедицию, едва не закончившуюся для него, Алекса, ролью царского катамита.
– Ты, ничтожный червяк! – прохрипел он, поворачиваясь к потерявшему дар речи супругу. – Любитель львиц. – Глаза Музи расширились. – А теперь еще и Пан-дар раба своей жены.
Чью дочь, по-твоему, носила Фессания? Он не успел сказать это, потому что Музи вдруг оскалился и ткнул в него мечом.
– Защищайся, раб! Если Фессания умерла, то и тебе не жить. Возьми оружие!
– Убей меня и так. Проткни. Потешь тщеславие. Ублажи своего песьего божка. Мне все равно.
– Прекратить! – крикнул Пердикка. – Позор!
Вид ссорящихся заметно оживил царя. Глаза его заблестели.
– Какие страсти здесь бушуют! – воскликнул он сорвавшимся петушиным голосом и тут же, прокашлявшись, продолжил баритоном: – Я запрещаю тебе, Музи, драться с ним! Какой ловкий способ выиграть спор, убив предмет его. Я с ним еще не закончил – очередь моя.
И мне, конечно, жаль, – добавил царь, – что так случилось. Я знаю, что такое горе. Сам пережил недавно смерть Гефестиона. Да, я преодолел печаль.
Музи опустил меч.
– Позвольте мне уехать, ваше величество. И примите в дар этого раба.
– Сегодня он свободный человек, и ты распоряжаться им не можешь. Завтра мы все отправимся на охоту. Царь – как и бог – превыше скорбей смертных. И те, кто служит ему, должны быть тоже выше их. Есть лишь одна бессмертная трагедия, в которой людские беды суть тусклые отраженья в зерцале жизни. Трагедия эта – гибель империй – в широчайшем смысле. Вот с этим роком и обречен сражаться вечно царь. – Из глаза Александра просочилась слеза.
Бросив оружие на землю, Музи шагнул к Алексу.
– У нас у всех свои печали.
– Не могу поверить, что она умерла, – прошептал Алекс.
Царь отшвырнул копье и обнял его за плечи.
– Я начинаю понимать природу нежную печали, которую с тобою разделяет хозяин твой. Позволь тебя утешить. – Он подтолкнул Алекса к палатке.
– Продолжим спор? – спросил Музи.
– К черту спор. Я интерес к словам утратил.
Царь втащил Алекса за собой. Больше в палатку никто не вошел.
Однако, едва добравшись до ложа, Александр растянулся на нем и моментально захрапел. Верх взяло пьянство.
Алекс опустился на ковер. Некоторое время он сидел, думая о том, как скрыться из лагеря. Потом допил из чаши. Перебрался к другой. Выпил из нее. Осушив все, он притулился в углу.
Завтра я должен умереть.
И тут же на смену этой мысли пришла другая. Моя дочь. У меня есть дочь.
Мысль промелькнула и ушла. Дочь была всего словом, которое вскоре потеряло всякий смысл.
Хотя Алекс и не одержал верх в состязании умов и даже не разделил с царем постель, Александр настоял на том, чтобы взять его с собой.
На следующее утро отряд ветром пронесся по дикой пустоши лежавшей за холмами равнины. Всадников сопровождала стая собак во главе с Тикки. Алексу достался конь Ирры, который остался в лагере.
Охотники спугнули мирно щипавших полынь коз. Умчались антилопы. Но львы так и не появились. И как ни рыскали собаки по кустам и между мескитовых деревьев, запах больших кошек как будто испарился. К полудню охотники достигли скалистого хребта, пронизанного мелкими каньонами, но и здесь встретили лишь одинокую лису.
Еще через несколько часов отряд добрался до оазиса, где между деревьев бродило семейство слонов. Охотники ненадолго остановились, смочили рты и отдохнули, дав передышку и лошадям. Но и здесь, как ни всматривались они в высокую траву, львов обнаружить не удалось. Пустились дальше. Вскоре Антипатр заметил лениво спускающегося к земле грифа. Проскакав вперед, отряд наткнулся на останки слоненка. Свора диких собак, почуяв людей, рассыпалась в разные стороны. Невдалеке прохаживались стервятники. Туша еще не была объедена до костей, а мясо не успело высохнуть. Здесь охотники впервые увидели след льва. Собаки рвались на восток. Еще миля – и снова ничего.
– Вперед! Вперед! – кричал Александр. – На край земли, где Океан течет!
И снова бешеная скачка.
Раньше они мчались подобно ветру, но чем дальше на восток, тем сильнее ветер противодействовал им, взметая песок, бросая навстречу кружащиеся пыльные вихри, в очертаниях которых просматривались демоны и змеи. Местность впереди казалась мутным зеркалом, отражавшим разбитую копытами коней пустыню.
Они неслись к солнцу, красный глаз которого мерцал за пыльной завесой. Наконец Пердикка поднял руку и остановился. Остальные тоже натянули поводья. Генерал отпил из фляги и сплюнул.
– Мы слишком далеко забрались, ваше величество. Боги не пускают дальше.
– Вот так всегда, – горько обронил царь. – Неужели никто не поедет дальше?
– В Алсу? – спросил Антипатр. – В бездну?
– А разве мы с тобой не греки?
– Здесь Вавилония, и боги здесь свои.
Неужели они и впрямь достигли края света? Неужели там, за клубящейся туманом расселиной, нет больше ничего? Как ни всматривался Алекс, он ничего не мог рассмотреть – воздух словно превратился в замазанное пылью кривое стекло. Он пришпорил лошадь.
– Я поеду.
Но, сделав несколько шагов, кобыла заржала и попятилась. Алекс не сдавался, однако вскоре почувствовал тошноту. Земля как будто распалась на убегающие вдаль редеющие клочки. Лошадь стала вязнуть. Каждый шаг давался ей все с большим напряжением. Охваченная страхом, она заржала. Дыхание стеснилось. Из щелей мира поднималась удушающая пустота. Внутри у Алекса все пересохло. Он ощущал себя пустой скорлупой, шелухой. Когда сил уже не осталось, Алекс приник к шее лошади, и она медленно, натужно повернулась и понесла его назад.
Приблизившись к отряду, он почувствовал, как тело оживает, заполняясь некоей субстанцией.
– У него обморок, – услышал Алекс реплику царя. Все остальные промолчали.
Вернувшись к хребту, они уже не нашли сил следовать дальше. Да и лошади отказывались продолжать путь. Разделив с собаками остатками пищи, люди повалились на землю, укрывшись потниками.
На заре их разбудил рев. Из кустов на равнине выступил лев.
Схватив оружие, охотники спешно организовались и, разбившись на две группы, спустились с хребта. Псов отправили вперед. Наконец, растянувшись тонкой цепью, отбивающегося от наскоков собак зверя взяли в кольцо. Пердикка, Антипатр и Музи спешились и сняли одежду, оставшись в набедренных повязках. Царь, восседая на коне, наблюдал со стороны.
– Ты тоже, слабак! – крикнул Алексу Музи. – Вставай к нам.
Ничего не поделаешь. Алекс сполз на землю, разделся и взял меч.
Однако встретить опасность лицом к лицу ему не довелось. Музи, отчаянно бросившись на льва, всадил копье в горло зверю.
в которой Алекс обретает красноречие, а леди тает в воздухе
Чем завершить рассказ? И есть ли заключение лучше, чем смерть льва и смерть дамы?
Поначалу смерть Фессании, казалось, соединилась не только со смертью льва, но и со смертью всякого смысла. Пути любви неведомы, однако же она пришла – и вот утрачена. Но что обретено, то потерять нельзя. Любовь осталась с Алексом, как застрявший под сердцем наконечник стрелы – рана, что будет болеть и тревожить до конца жизни, а может, лет пять или десять, пока тот наконечник не выйдет наружу, напоминая болью, что он жив, что Фессания когда-то тоже жила и что они касались друг друга.
Все это Алекс записывает сейчас на восковых дощечках, и их уже немало. Рассказ ортодоксальный закончился бы катарсисом или праздником открытия некоей великой тайны.
Смерть завершает путаную историю каждого из нас, и она же завершит историю мира. Нам не узнать собственной смерти, а значит, мы никогда в полной мере не познаем конца. После смерти человек не может оглянуться, окинуть взором пройденный путь. Также и культура, испустив последнее дыхание, не может посмотреть на саму себя со стороны.
Вернувшись в Вавилон, Алекс некоторое время предавался мыслям о самоубийстве. Возможно, мысли эти были бальзамом для его души, грустной, утешительной мелодией, которую он играл на струнах собственного сердца: погребальной песнью по Фессании, требующей, чтобы певец оставался живым, дабы было кому играть.
