Социальная работница моментально пропиталась ко мне симпатией, вздыхала, цокала языком, качала головой и говорила, что у меня великолепный английский, – это было ответом на все мои вопросы: «Такой великолепный английский!» Я ей: мне никак нельзя возвращаться, и никто этого не понимает… Она кивает, вздыхает… Я ей: в Вестре сидел в нечеловеческих условиях… Она вздыхает и цокает… Я ей: спать не могу, мне бы в отдельную камеру и снотворного побольше… Она: да-да, посмотрим, что можно сделать… охранники тоже жалуются… ваш сосед никому спать не дает… у вас такой великолепный английский!
Несколько раз приглашала к себе в кабинет на собеседование, попили чай с пирожными. Ей не давал покоя «наш инвалид». Я тоже жаловался ей на него. Говорил, что спать невозможно из-за его стонов – у него боли в ноге, – я извелся! Добавлял: «Могу прямо у вас в кабинете сейчас лечь и уснуть мертвым сном…» Она качала головой, гладила меня по плечу, говорила: «Бедный ты, бедный…» Она очень хотела найти способ примирения с Тяпой – так он их всех достал. Они уже не знали, что делать. Он изводил начальство жалобами. Что-то поджигал регулярно в коридоре – расческу или картонку, – воняло круглый год, комиссия была недовольна. «Нас ведь тоже контролируют и проверяют… Вы бы ему объяснили – у вас такой великолепный английский, переведите ему! Мы ему только добра желаем…»
Тяпа хихикал; ерзал от удовольствия. «Давай их поджарим! Напишем еще парочку жалоб!» Я писал за него письма во все инстанции – соцработница стала совсем не своя. Вызывала меня и спрашивала: как это он так быстро выучил английский?., так ловко письма пишет! Столько неприятностей от этих писем! Я пожимал плечами. Пил чай и говорил, что это он со словарем.
У Тяпы был громадный словарь. «Пацанчика депортировали… от него наследство осталось!» Он его пустил на самокрутки в «голодный месяц», в остальное время использовал как подставку, когда чопики набивал в решетки: «Охренительное подспорье! Как удобно! Смотри! Без словаря ничего бы не вышло!» Он был прав – одной рукой ничего бы не вышло; я двумя-то едва-едва: решетки мелкие, чопики гладкие, сквозь пальцы, как рыбки, проскальзывают. «Не суетись, паря, – учил Тяпа, – тут не скорость нужна, а деликатность!» Хвалился: вот какой он изобретательный, такой хороший способ придумал чопики набивать! И съезжал на старую тему: инвалид с детства, но никогда не отставал ни в чем ни от кого, и в баскетбол одной рукой играл, и в пинг-понг… делал новый виток: «Бог отнял у меня одну руку, как испытание мне придумал такое. Зато дал такую левую, что получше иной правой. Ею я и рисую, как многие не умеют, и всякое такое…» Своей культей за Бога цеплялся, для крепости святых поминал и тут же устраивал демонстрацию: садился на койку, распахивал словарь, высыпал в него массу чопиков, брал культей решеточку, прижимал ее к страницам и здоровой рукой гнал, как с горочки, по словарю чопики, запихивая их в решетку. Так дела у нас продвигались. Скоро и я намастырился, набил руку, вошел в ритм, мы почти поспевали за индусом. Тот сам заметил, когда однажды мы принесли к решетке свои коробки и подле его трех поставили. Он глянул на нас и сказал снисходительно: «…well, well, well… doing good, as far as I can see…»[75]
Мы ждали новую порцию чопиков, пили чифирь и сочиняли жалобы, придумывали, на что бы такое пожаловаться. Расстройства и паника, которую я наблюдал при каждой встрече с соцработницей, его вдохновляли; он весь сиял, гулял по коридору, переваливаясь, стонал, требовал таблеток, используя фразу, которой я его научил (Гимми пилз!.. Гимми пэйнкиллерз!..), а потом вновь садился за чай, чесался и придумывал: «Чё-то спина, шея побаливают…», – и я немедленно это записывал! Социальная работница недоумевала: как он мог написать все те жалобы? Им звонили из Директората, спрашивали, что это там у них творится, кого они там так довели, кто это там такой грозит голодовкой, кто это у них там такой завелся, кто это там с ума сходил?
– Никто не желает ему плохого, – говорила мне соцработница, хлопая ресницами и машинально перебирая бумаги на своем столе. – Почему он ругается?
Я пожимал плечами, прихлебывал горький кофе, хрустел сухим рулетом, вздыхал и высказывал робкие предположения: возможно, то жуткое происшествие, которое его так обезобразило…
– Ну ведь он инвалид с детства! – вскрикивала она.
Я соглашался, но…
– …видите ли, рука у него такая с детства, это же травма психическая на всю жизнь, а все остальное: лицо в лепешку, нога в щепки – это жизнь постаралась, мир, люди… и, несомненно, является следствием врожденного увечья, непременно!
– Да, как вы правы! Как вы все умеете объяснить! Какой английский! Как вы так хорошо по-английски научились говорить?!
Я пожимал плечами: я ж с ним в одной камере живу… я его каждый день слушаю… еще бы я не понимал!..
– Если человек обезображен, – рассуждал я, – разве не ощущает он несправедливости?.. Того, что он обделен?..
Всплеснув руками, она восклицала:
– Конечно, конечно! – И тут же пускалась в свои рассуждения: – Но разве мы в этом виноваты?.. Разве мы ему ноги ломали?.. Видите, за чужие злодеяния приходится расплачиваться совсем другим людям… все ему только добра желают… а он нам что?..
Просила помочь решить эту проблему – на нее со всех сторон давили, давили…
– У меня тоже есть начальство, – говорила она. – Они требуют, чтоб был порядок, чтоб я наладила с ним отношения, решила его проблемы… Договориться с ним никак не получается. Притворяется, что не понимает! Такие письма шикарные пишет! Такие открытки рисует! А говорить не желает! Невозможный он человек! Чуть что, скандалит, рычит, кричит…
Тяпа спуску не давал – старый уркаган устраивал настоящие истерики: топал здоровой ногой, ноздри раздувал и жутко бранился. Соцработница хотела, чтоб я посодействовал как-то… Вопросительно заглядывала в глаза, печенье пододвигала. Я хмурился, понимал, что меня норовят использовать, а мне толку от того не будет никакого! Они все такие: им бы только человеком манипулировать, чтоб свою работу не делать. Сама не могла договориться с Тяпой, не хотела мозгами шевелить: табачку ему купить, шоколадку принести, – меня припахать решила. Вот такие они! Находят более-менее вменяемого в толпе идиотов и на его совесть давят, чтоб он за них порядок для них же устраивал… Так было в лагерях, так у них обстояло дело и в тюрьмах, так в Европе, Азии, Африке, на Востоке, везде! Во всем мире!
Пообещал, что поговорю с ним, но предупредил: повлиять на него невозможно… кто я такой, чтобы влиять на него?., он же – авторитет, а я – это так, мальчишка…
– Вряд ли он меня послушает…
Она кивала. Втягивала с шумом воздух. Затем всплескивала руками и переходила на ультразвук:
– Так неужели ничего сделать нельзя?
Я обещал попробовать… шел докладывать Тяпе: жалобы попали в цель, болото зашевелилось… Рассказывал в деталях. Тот шлепал себя по колену здоровой рукой, смеялся, приседал, пританцовывал, входил в раж, еще раз заставлял пересказывать ее слова. Я говорил: «мы хотим ему только добра», «почему он про нас так плохо пишет, что нам звонят из Директората и выговор делают», «говорят, скоро комиссию пришлют»…
– Во-во, – захлебывался Тяпа. – Пусть комиссию пришлют! Пусть комиссия разберется! Человек больше года в закрытом лагере… а индус ваще уже полтора! Пусть посмотрят на нас! Пусть увидят: инвалид!., с детства!., рука не работает… нога болит… спать не могу…
И так далее… всю пластинку от А до Я, по пунктам, не пропуская, не сбиваясь: мафия – долги навесили – чуть не убили – покалечили – сам сирота – штырь в ноге – ходить не могу – боли – спина-шея ааааа!
Пускался в пляс, выкрикивая:
– Ну, курва! Ну, стерва! В печенки влез я им, в самые печенки, Йесус Мария!
Тут же просил свернуть ему крутку, заваривал чифирь, приговаривая, что он им еще покажет, что они плохо знают литовского уркагана:
– Ой, хлебнут они со мной горюшка! Ой мама, не знают они, с кем связались, святы отцы! Мы им еще кровушку попортим! Будут знать, как нашу пить!
Соцработница не знала, как умерить его пыл, как угодить ему. Приходила и пыталась с ним говорить. Тот ругался. Гнал ее. Говорил, что будет голодать. И слушать ее не хотел! Она спрашивала меня, чего бы такого придумать. Я пожимал плечами. Говорил, может, музыка поможет, музыка – хорошая терапия… Принесли магнитофон, за ним телевизор. Придумала нам с Тяпой дополнительную работу, чтоб мы могли подзаработать чуть больше на курево да шоколад: покрасили коридор в песочный цвет. В какой-то миг в моем пасмурном уме забрезжили проблески возможного побега. Пока мы красили, все двери, выходившие на двор, держали открытыми. Я красил и думал: где взобраться на крышу, откуда перепрыгнуть; решал про себя: даже если перепрыгну, успею ли скрыться в леске. Тяпа убеждал меня, что успею:
– Там такой лес… Никто искать не станет. Там даже учения проводили, сам слышал. Танки, бронемашины, люди в противогазах… Такая грязь, ни одна сука не полезет! Чистюли…
