— Я подумываю продолжить учебу. Может, летом начну, чай будете?
Как бы это провернул албанец?
Я зол на самого себя не меньше, чем на Хеннинга.
Вчера я взял выходной. Первый раз за долгое время. Я заготовил достаточно, чтобы им хватило до конца дня, а рассчитаться собирался утром. Я поступил так от лени. Нет, я поступил так, потому что хотел побыть со своим сыном. Сегодня Хеннинг не пришел. Много денег, много героина и со всем этим он свалил. Если его взяли, она бы сказала это сразу, завидев нас. Первым делом, открыв дверь. Я почти надеялся, что его взяли.
Девушка Хеннинга меняет положение на диване. Передвигает кости.
— Так вы должны были встретиться с Хеннингом?
— Не здесь, в городе.
— А он ничего не сказал.
— А он тебе все говорит?
Она смотрит в чашку, поднимает глаза, пытается улыбнуться, кожи у нее для этого крайне мало.
— У меня еще есть кофе, если хотите.
Наверное, когда-то она была хорошенькой, и не так уж давно, но это было до джанка, до анорексии или что там с ней не так.
Смотрю на часы: половина пятого. Я уже должен был забрать Мартина Он привык, что я рано прихожу.
Девушка Хеннинга тянется через стол и вытряхивает из пачки «Look 100» сигарету. На пальцах, на суставах обнаруживаются следы булимии. Из-за желудочного сока ее руки выглядят как старушечьи.
Закуривает сигарету.
Что бы сделал албанец?
Здесь речь идет о большем, чем деньги, здесь речь идет о том, что Карстен и Джимми работают на меня. О том, что, если эти задницы начнут меня надувать, я пропал.
Я ловлю ее взгляд и громко говорю:
— Твой парень должен мне три с половиной штуки.
Я хочу вернуть деньги.
Она переводит взгляд с Карстена на меня, затем опять на Карстена.
— Это мои деньги. Хеннинг взял мои деньги, понимаешь?
— Не думаю, что… у меня нет…
— Сколько у тебя есть?
— Ну, если Хеннинг у тебя одолжил…
— Заткнись и скажи, сколько у тебя есть.
Она встает, избегая моего взгляда, выходит в прихожую и берет сумочку из искусственного крокодила. Достает кошелек, вынимает купюру в пятьсот крон. Беру у нее деньги.
— Скажи Хеннингу, что мне нужны остальные.
Спускаясь с лестницы, я говорю Карстену:
— Увидишь его, забери деньги. Я хочу вернуть свои деньги. Если я первым его найду, если мне придется искать…
— Конечно-конечно.
Карстен крупный мужчина, худой, но на голову выше меня. И все же он бежит за мной по улице. Я ловлю такси. Уже без четверти пять. Я знаю, что Мартин ждет меня.
64
Все воскресенье мы ищем. Обходим район. Заглядываем под заборы и кусты. Спрашиваем алкоголиков на лавочках: вы не видели голубой детский велосипед?
Спрашиваем пацанов у гриль-бара: вы не видели голубой детский велосипед?
Первый час Мартин крепится.
А папа говорит:
— Мы его найдем. Далеко они уехать не могли.
— А что, кто-нибудь его забрал?
— Да, малыш, но мы его найдем.
Мы два раза облазили весь район, и тут он начал плакать. Уже на подходе к нашему магазинчику.
Я говорю ему:
— Я куплю тебе другой, малыш.
— А я хочу этот. Этот!
— Солнышко, папа купит тебе другой. Такой же. Абсолютно такой же.
— Но я этот хочу. Хочу этот. Он…
Я утираю его слезы. Прижимаю к себе.
Мы делаем еще один круг. Вдоль низких кирпичных домов, по маршруту автобуса. Проходим мясную лавку, супермаркет, парковку. Я уже не верю, что мы его найдем, но Мартин должен увидеть: папа делает все, что возможно.
Вечером показываю ему шведскую брошюру с изображением дачи. Он никогда никуда не ездил, никогда не уезжал на каникулы. Изредка, когда она была жива, мы ездили в Берлин, но он был слишком мал, чтобы помнить.
Я прожил с этой мыслью два дня. Можно взять машину напрокат. Поехать туда на машине. На границе со Швецией наркотиков не ищут, наркотики идут другой дорогой. Через Россию. В Прибалтийских странах их полно. Возьму с собой сколько надо. А на обратном пути машина будет чистой.
Показываю ему картинки в каталоге. Показываю озера, большие лесные озера, может, каноэ возьмем напрокат. Показываю фотографии шведских танцоров в национальных костюмах.
Он улыбается, он радуется. Через два часа велосипед забыт.
Я решил больше не упоминать об этом, пока мы не сядем в машину. Столько раз давал ему обещания, которых не исполнял. Я уложу его вещи, пока он будет в саду. Как-нибудь в пятницу. Спрошу перед уходом, не забыл ли он пописать. Может, скажу: пойди пописай как следует. Рано заберу его. Спустимся по лестнице, держась за руки. Застегну на нем ремень безопасности. В бардачке будут лежать «Утиные истории». «Это не „Утиные истории“, папа, это „Книга джунглей“». Он прочитает первые две страницы, а потом поднимет глаза и спросит: куда мы едем? Увидишь, солнышко. А потом он спросит: это Амагер, пап? Да, солнышко. На мосту он начнет крутиться, захочет посмотреть на воду, может, корабли будут. Проводит взглядом чайку. Куда мы едем?
В Швецию, солнышко, в Швецию.
Я не рассказал ему о том, что через пару дней увидел его велик. Разбитый вдребезги, руль на боку, кто-то от души попрыгал на колесах. И сильно пахнущий мочой. Я закинул его в живую изгородь, чтобы Мартин не заметил, когда будем здесь проходить.
65
У мамы в гостях был мужчина. После запоев, пьяных шатаний, зассанных ног. После похорон братика. Второе дыхание, третья попытка стать нормальной. Создать семью. Она в это время работала в столовой, возвращалась домой в форменном платье. У мужчины были темные редкие волосы, очки. Он нервничал, сказал, что рад с нами познакомиться. Сказал, что наша мама — самая красивая официантка во всей столовой, и она засмеялась. Он был ревизором, одиноким, улыбался нам, ел очень аккуратно. Старался не скрести вилкой по тарелке. После ужина мама поставила пластинку. Убрала со стола. Он сидел, пока она не спросила, не удобнее ли будет на диване. Мы спросили у мамы разрешения пойти во двор. Первый раз за всю жизнь мы у нее спросили разрешения. Она улыбнулась и кивнула, стоял теплый сентябрьский день, и у мужчины на воротничке было маленькое пятнышко соуса.
Солнце зашло. Других детей всех позвали, одного за другим. А мы все сидели во дворе. Стало холодать. Когда новый мамин друг вошел под арку, мы его уже ждали. Мы были не особо здоровыми, но все равно, наверное, было больно, когда мы ударили его молотком и разводным ключом. Ударили его, он упал, и мы продолжили бить. Сказали, чтобы он держался подальше. Сказали, чтобы не звонил. Сказали, чтобы не приходил ни сюда, ни в столовую. Что нам не нужен еще один братик. Что мы не хотим хоронить еще одного братика. Он уполз из арки. Мы убрали инструменты обратно в подвал, ополоснулись под краном, из которого управдом мыл двор, посмотрели друг на друга. Поднялись к матери. Доели остатки их пирога, допили кофе с молоком.
66
Я отвел Мартина в сад. Один бутерброд у него с черным хлебом и индюшачьей грудкой, другой — со вчерашней котлетой. По дороге домой поглядываю на часы, в воздухе пахнет весной. В такой день, как сегодня, не хочется спешить, но меня ждет Карстен. Когда речь идет о наркотиках, по джанки можно часы выставлять: у голода нет выходных. Захожу в квартиру, переодеваюсь в пальто — в нем больше внутренний карман, — из коробки в шкафу достаю двадцать пакетиков, кладу их в обложку из-под диска. Я жду автобуса, когда звонит Карстен. Он произносит буквально два слова, и связь прерывается. Это уже пятая карточка оплаты за год. Скромный бизнесмен. Сижу в автобусе, когда раздается второй звонок.
— Я сегодня не могу.
— Что?
— Не могу. Сегодня не могу, прости.
— Да ты вообще что?
Двери открываются, я выхожу, как-то не хочется орать на весь автобус о наркотиках.
Сворачиваю в переулок, подальше от чужих ушей.
— Да что это значит — ты не можешь? Должен смочь!
— Я заболел. Мне очень плохо.
— Что? Хлопковая лихорадка?
Когда наркоман колется, он использует для фильтрации кусочки ваты. А когда кончается героин, приходит время собирать эти кусочки. Их кипятят и колют то, что получилось. Бактерии, грибок, микробы обожают влажные белые комочки, разбросанные по полу грязной однушки. Это знают все, кто сидел на игле. Но когда твой мозг грозит взорваться, тебе не до капризов. Когда из стен появляются чудовища, хватаешься за любую возможность.
— Хлопковая лихорадка?
— Нет-нет.
Скажи он «да», я бы его проклял. Я дал ему хорошую цену, обеспечил хорошим качеством. И количеством, достаточным и для него, и для его девушки, живущей на Энгхаве-плас, — она ставилась раз в день.
— Нет, живот. Не знаю, что такое. Всю ночь просидел на толчке.
— Болит живот? Попей теплого молока, черт тебя подери!
— Я оделся, собирался успеть. Но дальше прихожей не ушел — наделал в штаны.
