Девушка слушает рассказ, прислонившись к окну. Она побалтывает остатками вина на дне своего бокала. «Ну вот, опять он за свое! Я уже наизусть эту историю выучила».
— Ну, не знаю… Ты мне показывал свою детскую фотографию, так, по-моему, вид у тебя там ничего, ты такой хорошенький, умненький… Нормальное детство.
Если смешать все краски, какие только можно, то получится невообразимая серая мура — вот такие глаза у этого мужчины.
— Да нет же. Фотография ничего не говорит. Посмотри на какой-нибудь предмет сквозь линзу или даже просто кусочек стекла — это будет уже что-то другое. Ты увидишь ложное изображение того предмета. Нет, я был жалким ребенком, страх был внутри меня. Конечно, я считал, что так не может продолжаться вечно. Однажды в интернате, куда отправил меня отец, устроили соревнования по фехтованию. Я ненавидел подобные развлечения и использовал любую возможность, чтобы уклониться от них. Но в тот раз мне не удалось смыться, и меня поставили в паре со здоровенным парнем, который, кажется, участвовал в отборочных состязаниях к Олимпиаде. Разумеется, он победил меня, но речь сейчас не об этом. Он изо всех сил нанес мне страшный удар в горло — в школе меня недолюбливали, друзей у меня не было. Ну так вот… я схватился за шею и упал в обморок. Но, перед тем как потерять сознание, я вдруг увидел ту сцену с собакой… ее агонию… Кажется, я закричал, закричал жалобно, потом я описался. Но в то же мгновение все мои страхи ушли, они материализовались в моем крике и этой струе мочи… С этого дня ни собака, ни Невидимая Ночная Птица больше не тревожили меня. Но это еще не все: пока я лежал, распростертый, на полу, чудом избежав смерти, мне было видение. Странное видение, скажу я. Я, новорожденный, спал в своей колыбельке, и вдруг передо мной возник человек. Его звали Вагнер. Нет, это был не тот Вагнер, не композитор… Он был родом из Германии, из Людвигсбурга. Его отец и мать были сумасшедшими. Сам же он, безудержно предаваясь всяким мерзостям вроде зоофилии или онанизма, испытывал серьезнейший комплекс неполноценности. Он считал, что все дети в его деревне знали о его пристрастиях и издевались над ним. Мало-помалу им овладела страсть к разрушению и убийству, и однажды он зарезал свою жену и четверых маленьких детей, пока они спали. Потом он поджег деревню, и в том огне погибло еще девять человек. Эй, ты слушаешь меня?
Мужчина в военной форме слегка побагровел. Не обращая на него ни малейшего внимания, девушка смотрит в окно, откуда, едва слышный, доносится шум последних приготовлений к празднику. Она подливает себе еще вика. «Он еще хочет, чтоб я слушала! Да я сто раз слышала эти россказни! Лучше бы уж сразу взял да и трахнул меня без лишних разговоров».
— Да, я вся во внимании. И тогда этот господин Вагнер что-то тебе сказал?
— Совершенно верно. Он произнес одну только фразу и тотчас же исчез. Он сказал: «Если бы я мог родиться еще раз, я бы никогда не пошел на убийство…» Когда я пришел в этот мир, я походил на плюшевую обезьянку или на красный цветок… на гусеницу, извивающуюся на вишневой ветке. Короче, я находился в самом милом уголке дикой природы, я надеюсь, ты меня поймешь… а вокруг столпились все мои домашние — отец, мать, доктор, собаки и кошки. Все, что я мог, — переводить взгляд с одного на другого, ни на ком его не задерживая. По крайней мере, я мог орать, если у меня поднималась температура, мог подхватить смертельную болезнь — вот и все, что мог тогда сделать. Я был тогда как пупс, как мягкая игрушка: голый младенец, слабый, как червячок. Потом, уже в интернате, я медитировал ночи напролет: если уж мне не суждено родиться еще раз, стать таким же полупрозрачным, как новорожденный, то тогда я смогу превратиться в зеркало. Да, я решил, что стану зеркалом. Вот, смотри, я ведь не похож на тебя. И ты, к примеру, думаешь: «Вот передо мной стоит этот полковник, и секунд через десять я буду в его объятиях». А я стою прямо перед тобой, и когда ты подойдешь ко мне поближе, увидишь в моих зрачках свое собственное отражение, так ведь? А теперь представь себе, что мы находимся где-нибудь в другом месте, например, в Танзании, посреди бескрайней саванны, где трава выше человеческого роста… И что же? Ты не увидишь ничего, кроме своего собственного изображения!..
Однажды я убил одного старика. Это был хозяин апельсиновой плантации. У него на теле еще сохранился послеоперационный шрам. Я вонзил ему в живот кочергу. Но на самом деле все это сделал не я, а он сам; это была его собственная воля. Я всего лишь зеркало, я отражаю чужие действия и тем самым материализую их волю. Я все равно что неоновая вывеска в квартале красных фонарей или крупье в игорном доме… Вот сейчас ты стараешься понять, кто же я в действительности, составить, так сказать, мой портрет, а вместо этого только еще больше запутываешься в отражениях своего собственного «я», которое ошибочно принимаешь за меня. Попади мы с тобой сейчас… ну хоть на Марс, ты бы тотчас же увидела, что я испаряюсь, улетучиваюсь, что меня больше не существует…
Но девушка больше не слушает его. Она крутится под музыку так, что ее платье разлетается в стороны. Розовое вино она уже допила, и теперь в ее бокале что-то покрепче. Прежде чем проглотить, она некоторое время держит напиток во рту. От выпитого в ее груди поднимается теплая волна, ей кажется, что ее голова вот-вот отсоединится от шеи и самостоятельно поплывет по воздуху. Ее переполняет ощущение свежести.
«Зеркало! Уж не смешил бы! Идиотизм какой-то. Ну, собака еще туда-сюда… он даже малость похож на собачку. Но зеркало!..» От этой мысли она прыскает и тычет пальцем в мужчину. Она сбрасывает туфли и чешет между пальцами ног, к правой ее ступне прилип листочек.
— Знал бы ты, чего я хочу… — произносит она, сгибаясь от смеха. Потом она снимает платье и бросает его в собеседника. — Знаешь, что я тебе скажу?.. Ты не зеркало, ты — липучка… клейкая липучка, на которую ловят мух. И ты мучаешься оттого, что к тебе пристает всякая дрянь. Эй, осторожно, не приклейся к моему платьицу! Ба, да ты доверху набит мертвечиной! Ах, что же случилось с моим лысиком?
Глаза у мужчины немедленно наливаются кровью.
— Ну-ка повтори, что ты сейчас сказала! Смотри мне, я последний раз предупреждаю! Я не любитель пьяных шуток… Когда-нибудь ты доиграешься! Хочешь, чтобы я тебя тоже убил?
— Ну конечно! Валяй, убей меня! Но зачем же только меня одну? Давай и отца, и детей… да хоть весь мир уничтожь! Зачем заставлять несчастного губастого высерка чистить тебе обувь, лучше убей его!
Где-то звонят церковные колокола: полдень. Звук, вначале густой и сильный, в комнате затухает, смягченный коврами и плотно задернутыми шторами.
— Ну и что же ты придумал на сегодня? Слушай, мне надоела вся эта ерунда. Я серьезно.
— Я все думаю об одной вещи…
Колокола играют праздничную мелодию. Девушка, нагая, задумчиво проводит пальцем по бедру. «Странная штука жизнь! Будь отец здоров, я бы сейчас работала телефонисткой. А сегодня пошла бы с детьми на праздник… Но интересно, как он про них узнал? Наверно, нанял кого-нибудь… Губы… губы… ах, если б можно было их вылечить!»
— Да, думаю об одной вещи, — повторяет мужчина.
И городские часы все продолжают бить, и их звон плывет над крышами домов. «Сколько же ударов?.. Я хочу, чтобы этот звук (и еще я не знаю что) проходил, просачивался, проникал повсюду: сквозь меня и этого полковника, сквозь клыки белого медведя и сквозь губы моего сына, повсюду…»
— Может, посмотрим на праздник?
— О нет, не стоит… Праздник… По мне, так лучше бы началась война!
Колокола пробивают спертый и влажный воздух, и звон достигает небес. Там, наверху, он постепенно замирает, слабеет, и ветер относит его отголоски за горизонт.
Колокола всегда возвещают о каком-то событии: будь то наступление дня, рождение, Новый год, праздник или час молитвы. Колокола успокаивают смятенные души…
Морской ветер шумит у меня в ушах, и этот шум чем-то напоминает отдаленные колокола.
— Этот звон тебе ни о чем не говорит, а? У меня такое ощущение, будто я должна вспомнить что-то давно забытое.
Только что она назвала мне свое имя. Ее зовут Фуини.
Фуини наконец отводит взгляд от города на горизонте и спрашивает, нет ли чего пожевать. У меня еще остался пирог с сыром, который дала мне мать перед отъездом.
— Вот, если хочешь… вроде еще ничего.
Фуини уписывает пирог так, что за ушами трещит. Я тоже отламываю кусочек — жуткая гадость! Нет, не потому, что мама не умеет готовить, просто она почему-то считает, что на морском воздухе сладкое пойдет лучше.
Фуини вытерла рот, и ветер тотчас же унес салфетку.
— Мне это напоминает школу. Только школу…
— Разве в твоей деревне в полдень не звонили в колокол?
— Видишь ли, я уехал оттуда, как только окончил школу… Да, может быть… но все-таки это напоминает мне именно школу. У меня было много друзей… как подумаю о них — потом весь день сам не свой.
