Однажды я убил одного старика. Это был хозяин апельсиновой плантации. У него на теле еще сохранился послеоперационный шрам. Я вонзил ему в живот кочергу. Но на самом деле все это сделал не я, а он сам; это была его собственная воля. Я всего лишь зеркало, я отражаю чужие действия и тем самым материализую их волю. Я все равно что неоновая вывеска в квартале красных фонарей или крупье в игорном доме… Вот сейчас ты стараешься понять, кто же я в действительности, составить, так сказать, мой портрет, а вместо этого только еще больше запутываешься в отражениях своего собственного «я», которое ошибочно принимаешь за меня. Попади мы с тобой сейчас… ну хоть на Марс, ты бы тотчас же увидела, что я испаряюсь, улетучиваюсь, что меня больше не существует…
Но девушка больше не слушает его. Она крутится под музыку так, что ее платье разлетается в стороны. Розовое вино она уже допила, и теперь в ее бокале что-то покрепче. Прежде чем проглотить, она некоторое время держит напиток во рту. От выпитого в ее груди поднимается теплая волна, ей кажется, что ее голова вот-вот отсоединится от шеи и самостоятельно поплывет по воздуху. Ее переполняет ощущение свежести.
«Зеркало! Уж не смешил бы! Идиотизм какой-то. Ну, собака еще туда-сюда… он даже малость похож на собачку. Но зеркало!..» От этой мысли она прыскает и тычет пальцем в мужчину. Она сбрасывает туфли и чешет между пальцами ног, к правой ее ступне прилип листочек.
— Знал бы ты, чего я хочу… — произносит она, сгибаясь от смеха. Потом она снимает платье и бросает его в собеседника. — Знаешь, что я тебе скажу?.. Ты не зеркало, ты — липучка… клейкая липучка, на которую ловят мух. И ты мучаешься оттого, что к тебе пристает всякая дрянь. Эй, осторожно, не приклейся к моему платьицу! Ба, да ты доверху набит мертвечиной! Ах, что же случилось с моим лысиком?
Глаза у мужчины немедленно наливаются кровью.
— Ну-ка повтори, что ты сейчас сказала! Смотри мне, я последний раз предупреждаю! Я не любитель пьяных шуток… Когда-нибудь ты доиграешься! Хочешь, чтобы я тебя тоже убил?
— Ну конечно! Валяй, убей меня! Но зачем же только меня одну? Давай и отца, и детей… да хоть весь мир уничтожь! Зачем заставлять несчастного губастого высерка чистить тебе обувь, лучше убей его!
Где-то звонят церковные колокола: полдень. Звук, вначале густой и сильный, в комнате затухает, смягченный коврами и плотно задернутыми шторами.
— Ну и что же ты придумал на сегодня? Слушай, мне надоела вся эта ерунда. Я серьезно.
— Я все думаю об одной вещи…
Колокола играют праздничную мелодию. Девушка, нагая, задумчиво проводит пальцем по бедру. «Странная штука жизнь! Будь отец здоров, я бы сейчас работала телефонисткой. А сегодня пошла бы с детьми на праздник… Но интересно, как он про них узнал? Наверно, нанял кого-нибудь… Губы… губы… ах, если б можно было их вылечить!»
— Да, думаю об одной вещи, — повторяет мужчина.
И городские часы все продолжают бить, и их звон плывет над крышами домов. «Сколько же ударов?.. Я хочу, чтобы этот звук (и еще я не знаю что) проходил, просачивался, проникал повсюду: сквозь меня и этого полковника, сквозь клыки белого медведя и сквозь губы моего сына, повсюду…»
— Может, посмотрим на праздник?
— О нет, не стоит… Праздник… По мне, так лучше бы началась война!
Колокола пробивают спертый и влажный воздух, и звон достигает небес. Там, наверху, он постепенно замирает, слабеет, и ветер относит его отголоски за горизонт.
Колокола всегда возвещают о каком-то событии: будь то наступление дня, рождение, Новый год, праздник или час молитвы. Колокола успокаивают смятенные души…
Морской ветер шумит у меня в ушах, и этот шум чем-то напоминает отдаленные колокола.
— Этот звон тебе ни о чем не говорит, а? У меня такое ощущение, будто я должна вспомнить что-то давно забытое.
Только что она назвала мне свое имя. Ее зовут Фуини.
Фуини наконец отводит взгляд от города на горизонте и спрашивает, нет ли чего пожевать. У меня еще остался пирог с сыром, который дала мне мать перед отъездом.
— Вот, если хочешь… вроде еще ничего.
Фуини уписывает пирог так, что за ушами трещит. Я тоже отламываю кусочек — жуткая гадость! Нет, не потому, что мама не умеет готовить, просто она почему-то считает, что на морском воздухе сладкое пойдет лучше.
Фуини вытерла рот, и ветер тотчас же унес салфетку.
— Мне это напоминает школу. Только школу…
— Разве в твоей деревне в полдень не звонили в колокол?
— Видишь ли, я уехал оттуда, как только окончил школу… Да, может быть… но все-таки это напоминает мне именно школу. У меня было много друзей… как подумаю о них — потом весь день сам не свой.
— А рисовал, когда был маленький?
А я и забыл уже. Ведь сюда-то я приехал именно за этим — вон холст натянул…
Солнце уже достигло наивысшей точки на небе. Цвет песка приобретает неестественный оранжевый оттенок.
— Ты, наверно, хорошо рисовал.
— Ничего не могу сказать… Да и теперь даже не знаю, чего сам стою.
— А меня нарисовать смог бы?
— Прямо сейчас? Жарко…
— Это точно.
— Да и к тому же слишком много света — у меня глаза заболят.
— Но ведь ты сюда пришел рисовать?
— С утра тут было совсем другое дело.
— А когда будет попрохладнее?
— Ну, если тебе так хочется… кстати, возьми еще пирога. Я сладкий не люблю.
Она бормочет что-то вроде того, что уже сыта, и отламывает половину пирога. Потом, облизывая липкие от сахара пальцы, произносит:
— А твоя мама отлично готовит!
На ее губах белеют крошки. Мне хочется пригласить ее в ресторан. Но для начала она берет у меня полотенце и еще раз тщательно вытирается.
— В рестора-ан? Ты думаешь, туда пускают в майках?
— Ты уже сколько здесь?
— Со вчерашнего вечера. А ты?
— А я со вчерашнего утра. Наверняка ты видела меня… хотя вряд ли узнала на пляже.
Как и предполагалось, из ресторана нас в два счета выставил швейцар в галстуке-бабочке. Тем не менее в глубине зала я разглядел даму, все платье которой состояло из куска материи, обернутой вокруг ее груди. Но привратник не внял моим возражениям, а по поводу платья заметил, что это самый что ни на есть шикарный наряд. Тем более, продолжал он, в ресторан все равно нельзя входить с мокрыми волосами и желательно хотя бы надеть рубашку.
Делать было нечего — пришлось нам тащиться каждому в свой номер и, судорожно причесываясь, размышлять, что бы такое нацепить на себя.
Нам подали говядину с соусом карри и пиво. Пиво было местное, а на этикетке почему-то был изображен слон.
Причесанная и напомаженная Фуини принялась рассказывать мне о том, как умер ее котенок. Росла она без матери, отец-алкоголик, разумеется, бил ее чем ни попадя и в конце концов придушил ее любимого котеночка. На мой взгляд, такие истории не очень-то годятся для того, чтобы их рассказывать за обедом. На десерт мне принесли мороженое, а Фуини заказала банан с сиропом.
Зал был далеко не полон. Уставшие от безделья официанты суетились вокруг нас, как мухи, и вскоре их заботы сделались довольно обременительными. «Не угодно ли еще что-нибудь? Еще пива? Как вам приправа для салата? Фирменное блюдо! Не жесткое ли мясо?..» А отсутствие наплыва посетителей, как нам не преминули сообщить, объясняется исключительно тем, что «сейчас мертвый сезон, да-да!».
Кроме нас с Фуини в зале сидело одно старичье, главным образом пожилые дамы. Они были щедро посыпаны пудрой, а смеялись так, что слышно было на весь ресторан. Чем-то это напоминало испорченный громкоговоритель. «Они здесь явно надеются подцепить безусого кавалера», — сострил я, но Фуини даже не улыбнулась. Она-то прибыла сюда только с одной целью — хорошенько позагорать. Потом, мол, ни за что не заболеешь, далее насморка не поймаешь.
Официант принес кофе. Ресторан тонул в потоке солнечных лучей, а на море было просто невозможно смотреть без очков. Я почти ослеп, и мне почудилось, что лицо девушки изменилось.
— А тут неплохой кофе, — произнесла она; я согласно кивнул.
Рядом о чем-то негромко спорили пожилые супруги. Старичок курил сигару и то и дело побалтывал виски на дне своего стакана; его жена сидела прямо, положив руки на колени. Она выглядела заметно свежее мужа. Фуини поставила на стол чашку и вдруг спросила:
— А как насчет?..
В свое время я баловался травкой и кислоту случалось принимать. Был у меня знакомый музыкант… Девушка зашипела мне на ухо:
— Есть немного кокаина. Давай на пляже, а?
— А не лучше ли вечером?
— Не, на ночь мне не нравится. Спать потом не могу.
Ну, на пляже так на пляже…
Мы встали из-за столика и направились к выходу.
— Да не переживай, я не наводчица, — засмеялась барышня и заговорщицки подмигнула.
Вода в бассейне напоминала перекипевший бульон. Ветерок с моря обрывал лепестки растущих повсюду цветов, и они падали в воду. Их собирал худой служитель, облаченный в рваные шорты. Воспользовавшись тем, что народу в бассейне в этот час было немного, он вовсю орудовал большим сачком. Рубашка его промокла от пота.
