Зачем, для чего они здесь? Официально: готовятся к жизни, что означает иметь работу и уверенность, чтобы растить детей и готовить их к жизни, чтобы они смогли обрести работу и уверенность, чтобы… Но вопреки профессиональным советам и брошюрам, убеждающим, что деньги делаются там, где можно применить солидное техническое образование — в фармакологии, бухгалтерии, или в дающей широчайшие возможности электронике — невероятно, но и сейчас многие из них упорно пытаются писать поэмы, романы, пьесы! Отупевшие от недосыпа, они что-то карябают в промежутках между уроками, подработкой и семейными заботами. В головах у них роятся сонмы слов, пока они трут швабрами пол, сортируют почту, дают малышу бутылочку, жарят гамбургеры. Но на каторжном продвижении к должному их окрыляет мечта о возможном, придавая силы жить, верить, и может, однажды испытать — что?
Чудо! «Одно лето в аду», «Путешествие на край ночи», «Семь столпов мудрости», «Ясный Свет Пустоты»… Создаст ли кто-нибудь подобное? О да, конечно. Один, как минимум. Максимум два, или три из тысячи страждущих душ.
В гуще этого потока у Джорджа голова идет кругом. Господи, что их ждет? Какие у них шансы? Стоит ли крикнуть им во все горло, прямо сейчас, что это безнадежно?
Но Джордж знает, он не сможет. Потому что, вопреки самому себе, самым абсурдным и неподходящим образом, он есть представитель надежды. Нет, не притворной надежды. Джордж подобен уличному торговцу, предлагающему прохожим бриллиант за горсть медяков. Но лишь особые, лишь избранные способны поверить, что камень настоящий. Спешащая масса и не подумает остановиться.
У входа в кафетерий объявления студенческих мероприятий: «Вечер Скво», «Пикник Золотого руна», «Концерт группы „Фогкаттерс“, „Сбор граждан города“ и футбольный матч против „Ланд Парк Соссер Клаб“. Подобные плакаты мало впечатляют дикий люд Сан-Томаса, клюют на такое лишь отдельные горячие энтузиасты. У большинства ребят нет стадного чувства, хотя в особых случаях они готовы вливаться в ряды. А что их реально связывает, так это сроки, вроде необходимости сдать задание, срок по которому истек три дня назад. Если Джорджу случалось подслушать их разговоры, в них обычно обсуждалось, что не сдано, что профессор потребует, а что можно пропустить — и не попасться.
Кафетерий битком набит. Джордж осматривается в дверях. Находясь на службе, он, как член преподавательского состава при исполнении, не желает терять ни минуты своего времени. Он идет между столов с улыбочкой ватт на сорок, готовый вспыхнуть на все сто пятьдесят, как только кто-нибудь напросится.
К счастью, он замечает, что из-за стола поднимается Расс Дрейер. Определенно, он его высматривал. Дрейер со временем привык опекать Джорджа, можно сказать, стал его адъютантом и личной охраной. Это худой, в очках без оправы узколицый парень со стрижкой ежиком. На нем гавайская рубашка с намеком на спортивность — но это максимум вольности в одежде, какой он себе здесь позволяет. В расстегнутом вороте видна как всегда хирургически чистая рубашка нижняя. Он отличник, и его европейский двойник был бы занудой и слабаком, но Дрейер наделен прочностью бывшего морпеха и даже своеобразным чувством юмора. Как-то он пересказал Джорджу характерный вечер в компании с другом Томом Кугельманом и их женами. „Мы с Томом проспорили о 'Поминках по Финнегану' до конца ужина. Нашим женам надоело нас слушать, и они ушли в кино. Мы помыли посуду, было уже около десяти, но ни один из нас не считал себя побежденным. Тогда мы взяли по холодному пиву и пошли во двор, где Том сооружает навес, стоящий пока без крыши. Том и предложил завершить наш спор, на счет подтягиваясь на дверной перекладине. Здесь я его и уделал, тринадцать к одиннадцати“.
Джордж был очарован этой историей — в классически греческом духе, если так можно выразиться.
— Доброе утро, Расс.
— Доброе утро, Сэр.
Не разница в возрасте диктует Дрейеру обращение „Сэр“. Как только исчезнет необходимость в школьной полувоенной субординации, он без смущения станет звать его „Джордж“, или даже „Джо“.
Вместе они идут к кофейному автомату, наполняют кружки, берут пончики со стойки, но на повороте к кассе Дрейер с мелочью наготове обгоняет Джорджа.
— Нет, позвольте мне, Сэр.
— Всегда вы платите.
Дрейер ухмыляется.
— Я отправил Маринетту работать, так что мы при деньгах.
— Ей предложили преподавать?
— Случайно место подвернулось. Конечно, временно. Одна закавыка — ей придется вставать на час раньше.
— И вы сами готовите себе завтрак?
— А, справлюсь, пока она не устроится поближе. Или не забеременеет.
Видно, он наслаждается таким мужским разговором с Джорджем.
(А он знает обо мне? Они вообще знают? Может, и да. Но вряд ли им интересно. Что-либо ниже шеи — мои чувства, мои гормоны — зачем им это? Можно одну мою голову подавать на блюде к началу лекции).
— Да, вспомнил, — говорит Дрейер, — Маринетта велела спросить у вас, Сэр, не заглянете ли к нам на днях? Спагетти приготовим. Может быть Том принесет ту кассету из Аудио-визуального в Беркли, о которой я рассказывал: Кэтрин Энн Портер читает свои вещи…
— Было бы неплохо, — с уклончивым энтузиазмом отвечает Джордж, глядя на часы. — Однако, нам пора.
Дрейер ничуть не обескуражен неопределенностью ответа Джорджа. Может, он еще меньше хочет видеть Джорджа у них за столом, чем тому хочется прийти. Шаг скорее символический. Маринетта велела пригласить — пригласил, его согласие прийти на ужин во второй раз — получил. Это обозначает общий с Джорджем круг знакомств; такое обстоятельство в свое время можно упомянуть. Надо думать, однажды Дрейер в свою очередь обеспечит Джорджу достойное место в ряду таких же заслуженных зануд. Джорджу легко представить типичный вечер, скажем, в девяностых годах, самого Расса деканом кафедры английского на Среднем Западе, Маринетту матерью взрослых сыновей-дочерей, в обществе молодых педагогов с женами, знаменательно чествующих доктора Дрейера с супругой — их декана, пребывающего в ностальгическом настроении переливания из пустого прошлого в порожнее позапрошлое; куда сам Джордж и ему подобные тоже кидают свой пятак, напрягая память, только все некстати. Маринетта с неизменной улыбкой внимает всем краем уха — бедняжка слышит это в который раз, вынужденная терпеть до одиннадцати. И в этот долгожданный час все согласятся, что вечер был воистину незабываемый.
По пути в класс Дрейер интересуется, что думает Джордж о словах доктора Ливиса о сэре Чарльзе Сноу (давно канувшие в лету свары ворчливого старичья до сих пор на ура в здешнем сонном царстве).
— Ну, прежде всего… — начинает Джордж…
Они идут мимо теннисных кортов. Только на одном двое парней разыгрывают одиночную партию. Обжигающее солнце пробивается сквозь дымку смога, поэтому игроки практически обнажены. На них гимнастические туфли, плотные носки и трикотажные шорты того типа, что носят велосипедисты — короткие и тесные, рельефно облегающие ягодицы и выпуклости в паху. Увлеченные игрой, они совершенно не замечают прохожих. Сетка отсюда не видна и можно подумать, что их ничто не разделяет. Нагота сближает-противопоставляет их, тело против тела, как у борцов, но в этом случае соперниками они бы оказались неравноценными — парень слева заметно меньше. Этот игрок, по-видимому мексиканец, похожий на кота черноволосый красавец — жесткий, собранный, гибкий и мускулистый, энергично грациозный. Его тело от природы золотистого цвета; на груди, животе и бедрах пушок черных вьющихся волос. Играет он сильно, дерзко, обнажая без улыбки белые зубы, с безжалостным мастерством отбивая мячи. Он выигрывает. Это понимает и его соперник, крупный блондин, защищаясь с чуть наигранной галантностью. Он так естественно и нежно красив, так благородно сложен, что его тело классической мраморной статуи здесь скорее в минус. Оно плохо подчиняется правилам этой игры, так что усилия его почти бесполезны. Ему бы отшвырнуть ракетку и перескочить через сетку — тогда золотистому котику не устоять перед его мраморной мощью. Но блондин связан правилами игры, обрекающими его на обидное поражение. Беспомощный гигант напоминает старомодного рыцаря. Как настоящий спортсмен, он будет честно биться до последнего сета. Так вот что его ожидает? Вечное участие в играх, для которых он не создан, против соперника быстрого, умного и беспощадного?
Жесткая игра; но ее чувственная жестокость возбуждает Джорджа. Способность своего тела реагировать впечатляет его; слишком часто в последнее время оно казалось безжизненным. И он благодарен двум молодым особям за их красоту. Они никогда не узнают, что подарили ему волшебный миг, сделавшим жизнь менее невыносимой…
А Дрейер продолжает:
— Простите, Сэр, кажется, я на минуту потерял ход рассуждений. Конечно, относительно двух культур все понятно, но неужели вы в самом деле согласны с доктором Ливисом?
