— А по жизни? Скукотища же, наверно, была?
— Хо! Во-первых, каждый вечер танцы. Чего тебе еще надо в семнадцать лет? Придешь домой и как чесотку подхватил. Как зуд какой-то! Сидишь, подпрыгиваешь: пять, шесть, полседьмого, семь! Старт!
— А музон какой-то был?
— Как какой-то? — удивился Маныч. — Ты что? «Музон», — передразнил он саркастически. — Слово-то…
— На «костях»?
— На «скелете моего дедушки».
— И что за вещи?
Маныч приподнял бровь, вспоминая:
— «Мамбо рок»[94], помню была вещица. Хей, мамбо, мамбо рок, — начал он подергивая плечом. — «Истмабул, Константинополь», «Мамбо итальяно»[95] — вот он, первый, как ты говоришь, музон на ребрах. Самбочки, фокстроты.
— Я думал Пресли…
— До Пресли еще ого-го! До Пресли дистанции огромного размера, — с покровительственным видом сказал Маныч. — Тогда такое всё: «Эй, чувак, не пей из унитаза». И ведь, учти, никто не приезжал, никто нигде не выступал, всё, что можно было услышать — на «рентгене». И танцы под эти дела. Сейчас подумать: ну что там крамольного, бабушкин сундук. А запрещалось. Что вы! Буржуазная зараза.
— Артуха, в какое время ты жил, а? — восхитился Лёлик.
— Раритет, — подытожил Минька.
— Да ты еще на эти танцы попади, — воодушевился Маныч. — В центре — духовой с пожарниками, в парке Чаир, морские офицеры с кортиками, креп-жоржет. А такое — по окраинам, в клубах, в ДК. Уж каким образом, уж как, без афиш, а узнавали, система срабатывала. Бэмс! — слух прошел: сегодня в «Учителях» на «костях» будут лабать. Всё. Райком закрыт, все ушли на танцы. Да танцы не в смысле — танцы, хотя и танцевали, а послушать. Чего эдакого. Народу… Больше чем на кухне рыжих тараканов. Пацанье, брат мой с огольцами, по чердакам, крышам, по трубам водосточным… Я обычно пройду, шпингалет им отщелкну, и вот они как макаки, р-раз и на третий этаж, тут же вниз, в сортир, пока не словили. В туалете у них один на пахы — курить там запрещалось, строго с этим, не забалуешь, остальные быстренько, — Маныч показал, как из сигарет высасывали никотин беспрерывными мелкими затяжками. — И, между прочим, дрянь не курили, пьяных не было. Не увидишь, чтобы кто-то шатался-валялся. И без этого буквально неплохо. И даже, верьте-нет, мата не припомню. Урла, она само собой, а свои — нет, не было. Не то что мы какие-то… Говорю как есть. Покуришь с ними, свято дело, на балкон — и в кресло. Люстра хрустальная в сто огней. Внизу парочки кружат. Музыка с «костей». Вот он — эфир жизни. Михаил, налей-ка этого купоросу, — Маныч прервался, чтобы выкушать полстакана. — А во-вторых, мода. Мода тогда — тот же рок-н-ролл. Свинг, если быть сугубо историчным. Присвингованный народец ходил. Дуды у этого народа. Как положено. Сами ушивали, сами клин вырезали. Прострочил на машинке, и вперед! И уже приобщился. Надевали с мылом, натурально. Хоть смейся, хоть нет, а что было — то было. Помню пришел с танцев, червяком вертелся. Не могу снять и всё! Мучался-мучался, бабульку кликнул. Вдвоем старались, жучка за внучку. Так и не сняли, порвали к чертям! Такие брючки были — атас! Ядовито-голубые. Собаки бросались. Мы будем фоксики с тобой лабать, — напел Маныч, притоптывая ногой. — Зад срезали тик в тик. Ни сесть, ни лечь.
— Да-а…
— У матери тапочки были гэдэеровские: низ фланелевый, верх ярко-красный, лакированный. Отпад. Я нацелился в них на танцы. Без всякого заднего. Дудочки. Волосы блиллиантинчиком. Рубашка ярко-желтая. Брючата голубые, из шторы, с искрой. Хиляю в тапках, рожа кирпичом. Народ оборачивается, пальцем тычут: о, стиляга идет! Пацанье следом вприпрыжку. Движенье без светофора останавливается. Бутада[96].
— А это? береза?
— Было-было хомутьё. И милиция, и полиция — всякой твари хватало. Бригадмильцы, в основном, доставали. БСМ. Бэ самэ мучо их называли. Попадешься — брючата распорют, волосы выстригут, да всё, что хочешь. Пездиво запросто можно было огрести. Борись с пошлостью, джазом, цыганщиной и фокстротом! Сам знал на что шел. Стиль, едрена калоша. Это ж дело такое, не ёжки-мошки, считай идея. Диссида. Наглый эпатаж.
— А какие-нибудь конкретные вещи? Джинсы?
— Трузера-то? Первые джины, что я видел, появились у нас в городе у моего знакомого, Володьки Пономарева, году в пятьдесят восьмом, если не раньше. Материал мощный…
— Стояли?
— Да не то что бы… Но сшиты были сурово. Толстенные. Строчка ярко желтая, бляха сзади, на ремне, железная, здоровая, как лопата. Ремень с пряжкой подковообразной, наподобие затвора, так, закрывался. Цвет синий-синий, симпатичный.
— Индиго.
— Культовая вещь. Но тогда до них было, как до Пекина. Другой век. А со штанами целая эволюция, хоть дисер пиши. И фланель, и вельвет, и полосатые, и в клетку. И клеш, и дуды. Одно время носили с разрезом. Вот здесь внизу — чик! на пять сантиметров. Или вот кепочки с резиновыми козырьками. Верх матерчатый, из него нитки выдергивали, чтобы рисунок получился. Такой труд кропотливый, — Маныч щелкнул языком, — о! А какие шедевры встречались… Носки нейлоновые моряки возили. Нейлон — это было всё! Последний писк! Хай класс. Вот такое что-то носишь — уже и стиляга. По одежке встречали. Наш человек ходил в нашем, габардино-шевиотовом, а не наш в хрен заржёте. Самострок, в основном. Границы же были, по сути дела, закрыты, привозного почти ничего не было. Всё сами выдумывали. И шили сами, и с матерей не тянули. Не как сейчас. Я скажу, творчество было даже какое-то в этом. Как у кого фантазии хватит. Некоторые в таком прикиде ходили — будьте нате. И народ расшевеливали, у тех мозги потихоньку выпрямлялись. Вон сейчас Китай — посмотри! Одно лицо. Не совсем так, конечно, было, но серо в целом. — Маныч закурил, выдохнув дым кольцами. — Тогда яркого ничего, можно сказать, не было. Откуда?! Всё, как говорится, булыжного цвета. И представляете — идет человек, а у него яркий-яркий оранжевый шарфик. Сразу в глаза бросается. Ты один из толпы. И что интересно, — Маныч потряс пальцем, — мода была чисто мужская. В джазе только дедушки. Девчонки скромные были, морально устойчивые. Если какая-то чува со стилягами путается — всё: пропащая срамная девка. С ней и разговаривать бывшие подружки переставали. У девиц было свое увлечение: песни разучивать. Это у них как бзик был. Встретишь знакомую: «Ты куда сегодня? Пойдем в кино — „Девушка с гитарой“ с Гурченко». — «Ты что! Сегодня по радио будут песни разучивать!» До сих пор помню: «А теперь прослушайте ту же мелодию на тромбоне». И вот они эти песни переписывали, альбомы заводили с гаданиями-пожеланиями, цветочки из открыток выстригали, артистов вклеивали. Тоже свой мир. Каждому — своё. Жизнь была скромненькая, ровненькая, кино и танцы — все развлечения. Всех артистов знали, как космонавтов. Людям уже другого хотелось. Уже не голодные, уже о войне забывать стали. Жить хотелось. На свой собственный размерчик. Ан — вассерман! Если даже на танцплощадках бдили не хуже, чем на режимном предприятии. Для непонятливых объявления: «Танцевать стилем запрещается».
— Не может быть! Прямо так и писали?
— Чего там не «может быть»! Если какой в розовых штанах и дёрнется — дольше минуты не продержится. Особо не потанцуешь, быстро за руки выведут. Да еще и по шее дадут. Так, стоят стиляги до поры до времени. Выжидают. Если что-то подходящее завели, выскакивают и пошла метелица! Ноги выше головы! Экстаз! Всё ради этого мгновения. А поскольку дело стрёмное — без девиц, только парни, на пару друг с другом. Скандал. Дружинники бегут, за шиворот хватают. Это сейчас смешно, да? а тогда на комсомольском собрании характеристику давали: «Не сдал макулатуру, лабает стилем».
— Да неужели так и говорили?
— А чего? — Маныч засмеялся.
— А из музыки, что там было еще?
Маныч прищурил глаз:
— Что еще? Инструменталка была очень популярная. «Такила». Или «Текила», может быть. Простенькая такая вещь, только в одном месте: «У! Такила!» Все и ждали: вот сейчас, вот оно будет. Тара-тара-тара-ра-ра, та-ра-ра ра-ра У! Такила!
— Сантана, — убежденно сказал Лёлик.
— Какая Сантана. Шестьдесят первый год. Какая там тебе еще Сантана.
— А кто пел?
— Да кто пел. Чудак. Инструменталка. Потом у Софи Лорен мощная была вещь: «Мамбо бакао».
— Мама?
— «Мамбо бакао», — повторил Маныч. — «Бриджит Бардо» — арабский был боевичок. Джонни Холидей[97] — «Рейл роуд твист» У-уу! Но французов как-то было маловато. Ив Монтан, правда, частенько пробивался. На волне тогда был. Пэт Бун, Пол Анка, Нил Седака[98] в фаворе были. А уж потом и Чабби Чейкер пошел. Чак Бэрри[99]. Вот тут и твистовать стали. Вот это, можно сказать, первый рок-н-ролл. Буги-вуги. Билл Хейли. Джонни Холидей опять же.
— С радио всё, конечно?
— Откуда ж еще? Тогда ж патефон — и тот не в каждом доме. А если радиола — на самом почетном месте, под салфеточкой. И то — трофейная. У соседа комбайн был — радиола с проигрывателем. Диск снимаешь — и уже магнитофон, катушки может крутить. Система такая, суперуниверсальная. Но мощный, дупел, как дашь! деревья гнулись. Я как-то был, уже вот недавно, спросил. Стоит, говорит, в сарае. Так давай, посмотрим. Пошли в сарай, нашли, в соломе весь, в паутине, куры загадили. Но лампы целы. Врубили — работает! Всё работает. Пленок, правда, не сохранилось. О, машины делали! Я ему говорю: ты не выбрасывай, Виктор Иваныч, вещь, считай, раритетная. Да забери, говорит, на хрен. А куда я ее? Потащу за две тыщи верст. Вот на этом комбайне и слушали все дела.
