— А ты? Всего, что ты мог добиться — ты уже добился. Свою жизнь уничтожил, тело сгноил, душу продал. Так чего же тебе ещё? По сути дела, ты давно уже наши никто, ты понимаешь, никто не позволит мне дать тебе больше того, что ты уже заслужил.
— Ну, верну я тебе молодость. И дальше что? Да ничего! Начнётся новый круг, всё пойдёт по прежнему и лет через пятьдесят мы встретимся с тобой вновь. И что мне предложить тебе тогда? Ещё один круг? Поверь мне, Михалыч, после смерти ты получишь ещё сотни и сотни таких кругов. В нашей конторе тебе выдадут их щедро и без пересчёта. И абсолютно бесплатно. Если хочешь — получишь и вечную молодость. Но поверь мне, страданий и она не облегчит.
— Боюсь, мне не открыть тебе ту спасительную дверку, что привела бы тебя к спасению. Ты не видишь её. И не увидишь никогда.
Вздохнув, Анемподист закончил:
— Такие, друг, дела.
— Облом, короче, — хмуро кивнул Михалыч. — Как же, понимаю. Отчего же не понимать. На этих, на олигархов сраных силы бережёте. Им бабы, бабки, молодость. Не дурак, понимаю…Где уж мне…
— Михалыч, поверь, — и Анемподист приложил когтистую пятерню к груди, — им то от нас не так уж много достаётся. Ну, используем иногда, по мелочам. И расходы, конечно, несём. Но это — дешёвый расходный материал. Они нам нужны только в этом мире. У многих из них и души то нет. Честное слово! Но только ты этого никому не говори, это наша служебная тайна. И никаких чудес им, поверь, мы не предлагаем. А ведь тебе я вчера…Честное слово, на тебя я больше потратился, чем мои коллеги на многих иных клиентов, рангом повыше! Я тебе вчера Чудо предлагал! Настоящее!
— Ты мне вчера что предлагал?! Здоровье ведь предлагал?! — с непонятно откуда взявшейся злостью закричал Михалыч. — Ты думаешь, коли пьяный так и не помнит ничего? Пьяный?! Я всё помню! Ты предлагал! Кинул…сука. Чудо… На хрен мне чудо твоё? Ты мне лучше жизнь дай! Всю вот эту поганую, хоть с начала… или с середины. Вот это всё дерьмо из башки вынь…Вот это то, что помню…Холодрыга…в рванье. И по пересылкам. Ты думаешь, жизнь просто так била то, по макушке? По макушке то самой? Ты думаешь так зубы то терял? За кой хер терял то?! Мотался…в подъездах ночевал. В сортирах, бывало, грелся. Семьи, думаешь, не было? Таким, дескать, Михалыч и родился? Пиздоб. лом таким, чмошником? Вот так на свет вылез — и пошёл бродить. Чудо для тебя придумывать. Новую жизнь творить, еб. ть её! Вы там чё, развлекаетесь что ли? Да у нас таких муд. ков и без вас хватает! Тоже всё выдумывают… Чудесники! Я для тебя кто? Кто?! Видал я таких мастеров, мозги говн. м заливать! Сказку придумают — а ты уши развешивай, слушай. Эти твои… чудеса. Это как выпить дать, а похмелиться — хер тебе!
— В раю бы тебя похмелили! — закричал в ответ задетый за живое Анемподист. — Не я вас, людей, создавал! И ко мне — никаких претензий! Понятно? Никаких! Надоели вы мне все! Здоровые, больные, умные, тупые — все надоели! Бестолковое, бессмысленное месиво тел, барахтающихся в навозе! Смесь эгоизма и ничтожных амбиций! Да предложи я Чудо любому из вас — получится всё тот же фонтан, разве что у одного польётся водка, у другого — нефть, а у кого, возможно, и кровь. Господь жесток, ревнив и мелочен, но он хотя бы смог сотворить мыслящий кусочек материи. А сможет ли хоть кто-нибудь из вас, хоть кто-нибудь, представить и силой мысли своей оживить говорящий цветок? Ведь когда-то наши предки предложили вам стать богами. А что предпочли вы? Трусливое бегство из рая! И превратили Творение в бессмыслицу, и сделали бессмысленной и нашу жизнь. Всё, надоел ты мне! Надоел!
Михалыч молчал.
Он сник и обмяк, словно из него вынули все внутренности.
Глаза Михалыча снова стали безжизненными, руки повисли вдоль туловища, лицо потемнело и покрылось глубокими складками.
Молчание его было долгим.
Потом Михалыч повернулся и, шаркая по земле рассохшимися подошвами, побрёл прочь.
Ноги его не сгибались.
Казалось, в суставы его были вбиты длинные штыри, металлические стержни. И тело держалось лишь на этих незримых стержнях и только они не давали ему упасть.
«Ну вот, ещё одна галочка в журнале» подумал Анемподист. «И ещё один камень на сердце. Надгробный. Бестолковый старик. Испорченная кукла господня. Каменные скрижали, которые исписаны бессмысленными, грязными ругательствами. Каменные… Камень».
И в этот момент взгляд его упал на отколовшийся от края дороги большой кусок бордюрного камня.
— Эй, Михалыч! — крикнул Анемподист.
Но тот продолжал идти и на крик не обернулся.
— Михалыч, я тебя спасу! — продолжал кричать ему вслед Анемподист. — Я придумал! Правда! Есть один способ! Есть!
И, схватив камень, Анемподист подбежал к Михалычу.
От резкого удара по затылку Михалыч подался вперёд, высоко взмахнув руками.
Второй удар, более сильный, пришёлся в висок.
Не было слышно хруста костей. Они раскололись легко, словно тонкое чайное блюдце. Брызнула кровь. Чуть слышно вскрикнув, Михалыч упал на асфальт.
Ноги его дёргались с полминуты. Полусжатые, сведённые судорогой пальцы скребнули пыль. Он застонал, коротко и тяжело, словно всё ещё не хотел отпускать от себя так внезапно уходящую жизнь.
Потом затих.
Анемподист медленно опустил руку. И отпустил камень. Камень упал с глухим стуком, отпечатав на сером асфальте тёмное пятно.
Михалыч лежал лицом вниз. Из разбитого затылка и виска тонкими струйками медленно сочилась кровь, собираясь в лужицы.
«Ты теперь мученик, Михалыч» подумал Анемподист. «По всем канонам мученик. Убиенный нечистой силой. И все ритуалы с договорами отменяются. Тебе теперь рай положен, засранец ты этакий. С колеса тебя и там не снимут, но вращаться будет куда веселей. Так что кланяйся там Михаилу, привет ему от меня передавай. Эх, кто бы мне дал отдохнуть! Бессмертие моё, мать его!..»
Перебор лимитов.
Серия неудач.
Увольнение.
И шуршат бумаги в архиве.
Да нет, это пока что листья шуршат.
Ветер, лёгкий ветер чуть заметно раскачивает ветви.
«В рай» шепчут листья.
И вот кто-то уже летит в чёрной пустоте, обдирая о звёзды земную кожу.
Тело чешется, клочья висят по бокам.
И вот ужё новая кожа лучисто светится под быстро сползающей плёнкой.
Тело заснуло и душа улетела прочь.
Тело стало холодным и неуютным.
Открылась форточка.
Скрипнули петли, хлопнула дверь подъезда.
— Слышь, Нинке-то скажи, — крикнула старушка своей соседке, перебегая через двор, — чего там творится-то. Этот бомж-то, что у магазина побирался… Пристукнул его кто, что ли. Валяется там, в крови весь. Страх! И не дышит вроде… Скажи Нике своей, пусть милицию вызывает. Господи, из дома скоро не выйдешь! Развелось их тут, хулиганья то, наркоманов этих!
— Нинка! Чего говорю! Звони быстро! Да брось ты кастрюлю, сама домою! Кто, кто…Соседка сказала! Звони давай!
Форточка закрылась.
«Пора мне домой» подумал Анемподист.
«Домой» шепнули в ответ ему листья.
Он поднял ладони к небу и медленно, почти по слогам произнёс заклинание.
Привычный ритуал возвращения показался ему необычайно долгим.
Закончив его, Анемподист отправился в путь.
И, уже почти растворившись в воздухе, услышал вдруг протяжный вой архангельских труб.
И во двор, захлебнувшись сиреной, важно покачивая линялыми бортами, въехал старый милицейский «уазик».
Захлопали двери.
Жизнь потянулась вновь.
К вечеру кладбище опустело.
Докрошив куличи и яички, ушли старушки с могил.
Посидев и погрустив положенное время за оградами, выпив и закусив, побросав бумажные розы на проволочных стебельках на покосившиеся и просевшие после зимы холмы и бугорки, поскребав землю лопатой и подавив её в нужных местах каблуком, пустив положенную слезу и спешно затерев её, ушли с кладбища и все прочие посетители.
На ту Пасху набралось их не слишком много.
Видно, сказалась не по апрельски холодная погода.
С самого утра с неба сыпал мелкий, льдистый, колючий снежок, резкими порывами задувал морозный ветер; земля, слегка уже оттаявшая при первых весенних оттепелях, стала вновь покрываться ледяною коркой и лужи на присыпанных гравием дорожках, лужи, покрывшиеся было зябкой рябью, замерзали, застывали, замирали в зимней недвижимости.
Лёгкий хруст под ногами. Вновь вернулся иней.
Ветви верб с пушистыми «ёжиками», взъерошенными ветром, раскачивались из стороны в сторону и, тяжелея под налипшим снегом, клонились вниз.
Старый вампир Семён Петрович Безруков шёл по самой дальней от главного входа, пустынной уже в этот час аллее и зорко высматривал трофеи, кои лежали на надгробьях и могильных холмиках.
День Пасхи, для живых — день поминовения усопших родственников (языческий обычай, прости Господи!) и узаконенной древней традицией пьянки на местах их захоронений, для вампиров этого средненького пошиба районного кладбища был днём большого, халявного пира.
