— Или с телками, да? Только-только за резинку у трусов — и проснулся, зараза!
— На самом волнительном.
— Спи, спи, проспишь царство небесное.
Карты за разговорами не забываются и когда положение обостряется и вступает в стадию Карибского кризиса, посторонние разговоры сходят на нет и уступают место афористичным выражениям типа: «А Гитлера не ждали?» или «Шла бы ты домой, Пенелопа»; кроме того могут всплыть совершенно удивительные присказки, которые рождает ситуация; в общем, знатный получается кегельбан.
— Сижу я раз дома, газету читаю, — продолжает травить Маныч. — Звонят. Откройте дверь. Настойчиво, как пьяный только может звонить. Не открываю, нахер, никакого желания общаться нет. Звонок уже не тренькают, а придавили и не отпускают. Я терплю. Тут в дверь пинать начали, на вылом. Взял кочергу, распахиваю — Коля, подлюга.
— Чих-Пых Коля или какой?
— Да этот, мандулай, со скорой помощи со своей вонючей.
— Пьяный?
— Как стекло венецианское.
— Я его трезвым ни разу не видел.
— Ехал он из Кургана, от тещи, — продолжил Маныч. — Дорога дальняя, нудная, ну и ввязался в картишки. С соседями. А азартен, Парамоша. Крепко ввязался. Сейчас уж понятно — на шулеров попал. И денежки-то были у фуфлыжника. Занял у тещи на взнос в кооператив.
— Да ты подожди. Эта взятка наша! Ишь, хитёр. Думает не смотрят за ним, заслушались.
— Так они и выигрывают!
— А ты смотри, — сказал нагло Маныч. — Уши развесил. На что тебе зенки даны?
— Ну и что Коля?
— Занял денег у меня, чтоб обручальное кольцо купить. Домой ж не показаться.
— И кольцо просандалил? Ну, герой.
— Колечко моё, ла-ла-ла, ла-лай-ла.
— Бочка!
— Как милый слезешь! Как миленький.
— А мне тут, буквально, сон, — продолжает сонную тему Минька. — Веду я козу домой. Всё уже ясно, даст — всё! Она сама, крыса, в ширинку лезет, у меня аж глаза на лоб. Дуболомом стоит, аж ноги сводит. Сейчас, думаю, придем, выверну тебя как перчатку. Заходим в общагу, а общага какая-то и не наша. Знаете, как во сне бывает? Всё шиворот-навыворот. Захожу в комнату: за столом вповалку три человека вумат пьяные храпят, аж занавеска об окно бьется. Мужики какие-то, абсолютно все не наши. Вонища… Носками, перегаром, закусью протухшей. Свет горит белым днем. Стены свежей краской замазюканы, как будто из ведра прямо лили и веником мазали. На единственной кровати Лёлик спит. Я его бужу: «Лёля, валите круче отсюда. У меня телка в коридоре ногами топочет». А этот, значит, поворачивается на другой бок и говорит: «А не пошел бы ты, Миня, со своей поганой телкой на хуй!»
— Правильно и сказал, — хмыкнул Лёлик. — Будит ни свет, ни заря, мудило.
— И смотрю я: это и не Лёлик вовсе, а мужик, который меня обещал с девятого этажа выкинуть. Руку тянет ко мне, а рука длинная-длинная, метра три. Хвать за горло!
— Меня, по правде-матке, сказать, и самого обули, — сказал Маныч, подсчитывая взятки. — И тоже в поезде. Так что Колю я вполне…
— И как же это тебя-то, Маныч?
— Да ехал… Из Баку. Дорога дальняя, пока доедешь — дураком станешь. Скучно, долго, нудно, а тут: всё по сценарию, как и у Коли. Двое мужиков, якобы из соседнего купе: не желаете ли? Сели в секу. Игра простая, три карты. И я так, потихоньку, выигрываю.
— На башли?
— Да. На мелочишку. А мужики: эх, как тебе везет. И вдруг бац! проиграл, что выиграл и своего еще немножко в придачу. А рублей шестьдесят с собой было. По тем временам…
— Да и сейчас деньги.
— Деньги-деньги. Нечего сказать. Конечно, деньги. И тут, после проигрыша, приходит ко мне три десятки. А выше только три туза. Я ставлю рубль сверху, он два, я три, он пять, я десять. Наконец, уровняли, раскрылись — и у него три десятки. Банк остался, переигрываем. Сдача, смотрю: у меня снова три десятки! Я червонец сверху! И он червонец! В общем… Всё, что было поставил: джемпер, электробритву, часы… Турку в Баку купил — медную такую, толковую… Открываемся: у него три туза!
— Продул!
— Лежу на полке, переживаю… На тебе, чингисхан — сварил кофейку. Стал думать: как же так? Мне пришло три десятки — и у него три десятки! Быть того не может! Я в соседнее купе, а уж там, естественно, — ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь.
Азартную игру остановить может только принятие пищи и этому природному закону изменить мы не в силах.
Задолго до обеда с кухни волнительно тянет чем-то по-хорошему знакомым и когда эти запахи уже не только щекочут нос, но и основательно свивают уютное гнездо в желудке, на кухню запускается гонец. После его ухода карты теряют свой умный интерес и вялый подкидной дурак является лишь способом скоротать время.
При бодром клике команчей с заднего крыльца и зазывного махания рукой, колоде может грозить продолжительное забвение. Иногда даже до следующего дня.
Если вечером подняться на гору, что за турбазой, туда, где пограничный прожектор и ржавая колючка, то откроется пейзаж достойный кисти передвижника-мариниста: по краю бухты, зажатой между покатых склонов, там, где причал и ресторация под открытым небом, бегущей оранжевой волной, на море и одноэтажную окрестность накатываются призывные всполохи.
Это Огни Большого Разврата.
Днем обитель порока маскируется под столовую, обслуживающую тех, кто раскисает на пляже, вечером же расправляет крашеные перья забегаловка с дорогим пойлом, которое гордо называют реабилитированным словом «коктейль», причем содержимое «коктейля» однообразно, как степь: рецептура раз и навсегда утверждена и завизирована высоким начальством. Во избежание.
В Огни Большого Разврата приходят все кому лень и не лень, благо податься больше некуда: в санаторий на танцы пускают только девушек, до ближайшей танцплощадки на турбазе по темной дороге идти не светит, вот и перевыполняет план этот ханыжный трактир с крашеными лампочками на крыше.
В центре поселка, надо сказать, есть и полнокровный ресторан с тяжелыми велюровыми креслами и пыльными шторами, но по несправедливому закону он почему-то пустует по вечерам и активно функционирует в обеденное время. Весь же вечерний навар снимают Огни Большого Разврата.
Не могли и мы пройти мимо подобного заведенья, и как только — так сразу посетили его с дружеским визитом.
Минька по такому случаю решил обновить белоснежные «Ли» и белую же американскую рубашечку с погончиками, пистончиками, загибончиками, планочками и заклёпочками. Лёлик нарядился в пижонистый костюм из тонкого бежевого вельвета и повязал узенький красный галстук, я отгладил свои бананы и облачился в шелковую гавайскую рубашку, а Маныч с нами попросту не пошел.
Магнитофон хрипел челентаной.
Расслабляющийся народ кишел.
Столиков свободных, естественно, не было. Как и стульев.
Но входная дверь была расхлебенена на обе половины, а неподалеку от входа черные жарили шашлыки от запаха которых сверлило не только в носу, но и в ушах, да так, что, казалось, совсем недалеко было и до оргазма.
От «надо что-то делать» я занял очередь к бармену и, заполучив мутную смесь под названием «коктейль», мы вышли на улицу, так как у стойки места вообще не подразумевалось.
В кафе стоял базарный гвалт — народ орал в надежде перекричать музыку. На беглый взгляд, девицы все были уже надежно пришвартованы, но молодежный полумрак скрывал дальние столики.
— Ладно. Моя очередь, — сказал Минька, — когда содержимое стаканов наконец перекочевало в наши желудки.
Он нацепил свои дымчатые «хамелеоны», встал в очередь, и когда подошел его черед, показал три пальца, спросил «морженое», причем с диким акцентом, после чего стал тыкать пальцем в бутылки из которых приготовлялся «коктейль» и мешая дико исковерканные русские слова и тарабарщину, отдаленно похожую на нечто чешско-польско-венгеро-словацкое заставил бармена, в нарушение всех правил заведения, налить доверху три стакана коньяка. Пока обалделый Лёлик с отрешённым и важным видом принимал поднос, Минька несколько раз ткнул себя в грудь и сказал, выпучив глаза:
— Юго. Словия.
— Югославия, — обрадовано пояснил бармену, стоящий за Минькой в очереди парень. — Из Югославии он.
— Йес! Да, братко! — повернулся к догадливому Минька, обнажив все свои тридцать три зуба, и когда бармен протянул ему калькулятор с получившейся суммой, выгреб ворох купюр из кармана и доверчиво протянул жестом ничего не понимающего человека. Бармен аккуратно выбрал бумажки и сдал сдачу до копейки, что здесь в общем-то тоже не было принято — отдыхать ты приехал или из-за гривенника скалдырничать?
Лёлик стоял с подносом, как грач на помойке. Минька стоял рядом и победно щерился. Я демонстративно достал пачку «Палмела», в которой были обыкновенные «ТУ-134» и закурил.
