— О, несомненно. Подумайте. Мы желаем только добра и знаний всем. И друг другу. И вам, уважаемая черепаха, — ответил уверенный голос.
Пока черепаха думала, истаяли и предлагательность, и клювность.
Остались лишь сны, облаченные в панцирь.
(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л "Наука и религия". 12.1988г.)
Даже с луны было слышно задумчивое шарканье ног эхолова.
Так было тихо вокруг.
Эхолов в движении разборчив не был. Он то вздымался вместе с гребнями гор, то низвергался в бездонные расщелины. И так непрестанно. Потому что такова была его земля — набегающие друг на друга кряжи скальных волн, а меж ними пропасти. И никаких равнин, нигде.
Эхолов время от времени издавал звук, который, излетая,
ударяясь о скалы, изменялся и возвращался эхом.
Эхолов сортировал умноженные звуки, различая белое эхо и черное. Белое эхо он не замечал, а черное съедал. Впрочем, от времени и ландшафта белое эхо становилось черным.
Больше у эхолова никакой жизни не было.
(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л "Наука и религия". 12.1988г.)
— Господи, — допытывалась ящерица, — почему все звери, как звери? Все птицы, как птицы? И только я должна выращивать свое тело на корм и защиту?
Ящерица сидела под камнем, пряча свой изумрудный стыд.
Накануне, когда она, растопленная лучами полуденного солнца, млела на камне, глупый грачонок, может быть, впервые в жизни решившийся на самостоятельную охоту, высмотрел ящерицыно блаженство. И поймал! Поймал нерадивую за хвост, чтобы теперь она пряталась под камнем от стыда и негодования.
Ящерице было стыдно за себя, за утерю жизненно важной бдительности. И еще, переживала она: почему грачонок схватил свою жертву не за бок, шею или лапу в конце концов, а за хвост?! Как падаль. Где же был ее бог, защитник и охранитель?
И еще вопрос мучил ящерицу: за ее короткую жизнь это произошло уже дважды.
Ответа не было.
От стыда и недоумений хвост отрастал медленно.
(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л "Наука и религия". 12.1991г.)
Среди утренних рос Василек не помнил себя. Он был растворен в своей бабушке Природе. Он рос вне времени, вне тревог. И юный стебелек его незаметно тянулся к небу. А потом что-то случилось: изнутри, исподволь закралась тревога, словно нечто в нем пугалось возможности как-то оскорбить окружающее своей невзрачностью. Ему хотелось скорее распустить над собою ажурный веселый и прекрасный зонтик бутона, но что-то глубокое подсказывало, что торопиться не следует, что в преждевременье он может растратить сочность и переливчатость оттенков. День за днем он подкапливал силы, отгоняя почти навязчивое чувство:
«А вдруг я так никогда и не наберу достаточных сил, чтобы однажды вспыхнуть всеми своими возможностями». Раз утром прилетел шмель, толстый, как гул, постучал хоботком в переполненный силой бутон и прогудел: «Пора, брат, пора».
Шмель улетел, а бутон чуть приоткрылся, но распуститься не решился.
И вот однажды случилось: нежнейшей свежести, сотканная из света и солнца невесть откуда возникла бабочка. Василек так изумился, что вспыхнул навстречу лепестками, в которых смешались оттенки утренних туманов, прозрачные звездные сумерки кратких, как взмах, ночей, смущенные собою зори и отблески туч грозовых.
Бабочка мгновенно опьянилась васильковым нежным мужеством и замерла неподалеку, притворившись лепестками сновидческого цветка.
(Психологический гербарий В.Ахрамовича. Ж-л "Наука и религия". 12.1990г.)
Было лето, было солнце.
Ландышевое «я» проросло в затруднение. Обыкновенно центр сознания у ландышей живет между стволом и корнем, у основания стебля, где он пробивается из-под земли, на границе надземной и подземной части ландышевого туловища. Из центра ландышевого сознания незримо сияет живительная радость, восходящая вверх к снежным рюмочкам с нектаром. Нектар звенит коктейльной славой восхищения самосознания и ликованием солнечных лучей.
Поднявшись вверх, ландышевая радость затем ниспадает вниз, к корешкам с благовестием.
Однако ландыш Меж имел центр сознания смещенным, его «я» бытовало чуть выше по стеблю и в стороне, ровненько между самим растеньицем и его тенью. Так ландыш от рождения оказался в непрестанном межумии. То ему мерещилось, что он тень себя.
Временами же обреталась уверенность в своей безусловно растительной природе.
— Кто я? — вопрошал себя Меж и ответить не мог. Он спрашивал и других, но другие недоумевали: они не знали, что "я" у ландыша между ним и его тенью. Рекомендации были всякие: диетические, этические, карморегулирующие, духозвонные, но увы...
И только солнце любило всех без исключения.
(Психологический гербарий В.Ахрамовича. Ж-л "Наука и религия". 12.1990г.)
Одинокий Лист трепетал на ветру. Была осень. Все живое затаилось в печали и недоумении. Деревья стояли обнаженные, сонные и, казалось, тихо умирали. И лишь этот трепетный лист дивился своей прикрепленности. Он не знал еще, быть ли ему стражем сна средь зимы или уродливым одиночкой среди всеобщего закономерного бытия.
Ветер ему шептал:
— Лети, лети...
И он то недоуменно, то горько отвечал:
— Не могу. Нет. Не могу.
Ветка, на которой он ликовал все лето, погрузилась в глубокую, но пока еще тревожную, дрему.
Прилетала маленькая птичка и прощебетала:
— Пришло время летать. Ты должен стать свободным. Свобода — это прекрасно.
— Наверное, — неуверенно подчинился лист, но полететь ему не удалось.
Порыв ветра принес еще лист. Вольный лист. Он прильнул и спросил:
— Ну, как?
— Мне кажется, братишка, — ответил неотрывный лист, — что миг свободы перед гниением оскорбителен. Я останусь, как есть.
Весной новорожденные почки первым делом увидели на ветке своего дерева неразличимый серый лоскут. Тот опавший лист, принесенный некогда к безотрывному листу, вновь выбрал дерево.
Они сплелись, они стали как бы одно. Они остались верны неволе. А потом пришло большое тепло, оживившее все, что можно было оживить. И лист, быть может, не надолго, стал набирать силу и зеленеть. Но брат его так и не очнулся.
«Ошибки не прощаются», — подумал лист с трепетом, крепче обнимая мертвого брата.
(Психологический гербарий В.Ахрамовича. Ж-л "Наука и религия".12.1990г.)
