Сэмми заползает на нары, сбрасывает обувку и уплывает в привычный полумир; не то чтобы в самоуничижение и прочее дерьмо, но вроде того. Это точно самое худшее, и все же, друг, не боись; хотя так погано тебе никогда еще не было, это уж точно, мать-перемать.
Дерьма собачьего. Сколько раз он говорил себе это, вот эти самые слова, сколько уже раз! Херня. Явственная херня, так что заткни хлебало, просто заткни хлебало, и все.
Он лежит на боку, глядя хрен знает на что, какие-то яркие нити выстреливают отовсюду. Выглядят-то они тускловато, но, наверное, яркие, иначе бы он их не увидел. Долбаная шконка, друг, просто яма какая-то сраная, лежишь, на хер, на голых пружинах, и что его того и гляди доконает, так это плечо, мать его, исусе-христе. Он поворачивается на живот. И видит точки. Вроде искорок. А все потому, что так называемая подушка – просто листок херовой папиросной бумаги. Так что кислород толком в мозг и не попадает. На Сэмми накатывает жуть, он вроде как левитировать начинает, и его мало-помалу сносит к потолку. Может, уже и снесло! Он вцепляется в края шконки и прямо-таки видит, как всплывает вверх и к окну, ноги впереди, организм за ними, пытается зацепиться плечами, держится локтями за прутья, все без толку, его всасывает в окно, и он выскальзывает наружу, плывет, минуя телеграфные провода, над крышами домов, все небо в мерцающих звездах, а внизу город, вон они, многоквартирные дома на Ред-роуд. Читал он как-то рассказ про одного малого, который путешествовал в уме, Джон Ячменное Зерно его звали или еще как. Кто его, на хер, написал-то? Джек Лондон? [3] Сэмми плотно сжимает веки. Плохо ему, до того, на хер, плохо, а тут еще в голову лезет всякая чушь, друг, дерьмовая чушь, жуть, хлебаная жуть, и только, если Элен его сейчас бросит, ему и вправду кранты, конец игры, останется только сунуть башку в газовую духовку. Все, что он может сделать
все, что он может сделать
Да ничего он сделать не может, толком ничего. Во всяком случае, сейчас. Ничего ему сейчас не по силам. Скоро будет по силам, а пока ни хера. Ну и хрен с ней, пусть живет своей жизнью. Сэмми поворачивается на бок, ох как заснуть хочется. Да в том-то и горе со сном, что он тебе не дается именно тогда, на хер
не можешь ты ему приказывать, приходит, когда захочет. Сон. Поразительное, казена мать, дело. Вот ты лежишь весь закутанный в собственное тело, укрытый им как хрен знает что. Лежишь, как будто ничего больше на свете не существует. Да ты ни хера и не хочешь, чтобы что-нибудь еще существовало. Ты хочешь удрать от него, потому как, если не удерешь, тебе не справиться; единственный способ справиться – это исчезать часов на шесть-семь каждые двадцать четыре. Только так ты и выживешь, других способов ни хрена не существует. Тот малый, с которым он когда-то корешился, просто заполз в угол, чтобы там умереть. Сэмми познакомился с ним, когда тот болтался вблизи Паддингтона. Околачивался вокруг одной забегаловки, облюбованной Сэмми, клянчил деньжата у проходивших мимо дрочил. Как-то раз Сэмми помогал переехать бабе, жившей в одном с ним доме. Ну, ковыляет он по улице с кучей ее долбаных чемоданов и пластиковых пакетов, друг, у нее этого дерьма было не меньше миллиона! И тот парень, про которого я рассказываю, подошел и подсобил Сэмми. Ну, одно за другое, и кончилось тем, что Сэмми поставил ему выпивку – и не один раз, несколько; так, время от времени, когда бабки заводились. А штука в том, что парень не любил пить в пабах. Ну просто не мог, и все. Ты и сам таких знаешь. Даже если у них в руках целый фунт, они все равно берут выпивку на вынос. Вот и он был такой, настоящий любитель свежего воздуха, мать его. Ну и как-то ночью они с Сэмми скинулись на пару бутылок бухла, свернули, значит, около конторы Управления общественных работ, с Эджвер-роуд, зашли в сквер. Сели на скамейку. А как малость стемнело, парень этот взял и отвалил, пошел поискать местечко поукромнее, где можно вытянуться во весь рост. Сэмми-то думал, он поссать пошел. А после, когда уже уходить собрался, дай, думает, прогуляюсь по скверу, может, где его и найду, – и нашел, между кустами и оградой, он туда вроде как затиснулся.
Ну и рожа у него была, жуть, на хер. Исусе, такого не забудешь. Ты не думай, Сэмми и до того видел, как ребята отдавали концы, еще до того, как к ним лекаря подоспеют, так и у них рожи были примерно такие же. Говорят, когда умираешь, у тебя на душе мирно становится, то да се, ни хера, друг, ты смотришь смерти в лицо, а оно охеренно жуткое, друг, можешь быть уверен, знаю, что говорю. Гребаная тюряга. То же и с мамой было, когда она померла, – Сэмми в то время сидел, на похороны не отпустили. Так что никакого безмятежного покоя и прочего он не видел. Ему сестра про все написала. Долбаное надувательство! И ведь каждый мудак клюет на эту удочку, вот чего Сэмми никогда не мог понять. Это его-то ма! Безмятежный покой! Не долби мне мозги, друг, она бы лягалась, на хер, била ногами и орала во все горло. Да и выглядела наверняка точно так же. Каждый раз, как видишь этот их безмятежный покой, это попросту значит, что человек побывал в лапах у докторишек или еще каких коновалов. Хоть тот же черный коротышка, исусе, в двух камерах от Сэмми при последней отсидке. Умер будто бы от сердечного приступа; в двадцать семь-то лет; суки просто придушили его, уселись на парня всем скопом да еще и подпрыгивали, сердечный приступ, как же, просто суки, друг, точно тебе говорю, а он-то, со своими задроченными наушничками, только и знал, что слушать сраную музыку, ты иногда ее тоже слышал, она тебя гипнотизировала, на хер, туматуматумти, туматуматумти. Лежал себе, мирно улыбаясь. Долбаные лживые ублюдки. Знаю, что говорю. Какого хрена? Кругом вранье, друг, вот что тебя больше всего достает.
Не о том думаешь. Снаружи пожалуйста, а здесь не стоит. Снаружи можешь думать о них сколько хочешь, а тут, у них в лапах, нечего. Потому что от этих мыслей можно свихнуться, на хер. Ты же их видел, видел, как они тут разгуливают. Твое дело какое: твое дело зарядку делать, – операция выживание, друг, динамические нагрузки, вот ими и занимайся, заботься об организме, об организме заботься, накачивай долбаные мышцы, не отчаивайся, а проси о большем, проси о большем, сражайся, жми дальше, вот твое дело; Сэмми и сам не отказался бы от наушничков, от музона
дует, лишь закроешь крепче рот,
дует так, что счас на юг снесет [4]
Старина Дилан. Сэмми его уже сколько лет не слушал. Откуда они приходят, а? Откуда приходят. Твои сраные мозги живут собственной жизнью, друг, ни хрена ты не можешь управлять ими, ну ни хрена. И спасибо исусу за это.
Рука сжимает ему плечо. Хриплый голос: Ну ты, пошли. Вот так они тебя и достают. Его вывели из камеры, провели по коридору все в ту же комнату. Сунули его манатки, а после занялись своими делами, как будто его тут и нету, обычная процедура, дерьмо господне. Он попробовал вставить ремень в штаны, но те все сваливались. Да он его и в долбаные петли ни хрена вставить не смог. Мне нужно сесть, чтобы зашнуровать башмаки, сказал он.
Никто не ответил, и он ощупью нашел стул. Ладно, говорит, я только шнурки вставлю.
Кто-то рядом произносит: это было в прошлую среду. Хорошая новость. Непонятно только, на этой неделе или на прошлой, а при том, что у Сэмми творится с башкой, могло быть и на той, и на этой. Да и устал он, друг, охеренно, позарез нужно полежать, отдохнуть, только этого и хочется. Хоть на полу. Если б он только мог просто лечь, на хер. В ушах звенит, все тело болит и ноет. Они его щас выставят, а он к этому не готов. Времени бы малость побольше, друг, вот что ему нужно, просто очухаться. Еще и хлебаные пальцы на ногах, совсем их зажало; не обувка, а жуть какая-то, такое чувство, будто в этих розовых кроссовках полно каких-то комков вроде улиточьих домиков или еще чего; он пошевелил ступнями, жмут, на хер, похоже, они размера на три меньше, чем нужно.
