— Думаю, — сказал Маньям, — лучше, в конце концов, мне вернуться в Паханг. Можно сесть на вечерний поезд. Можно тихонько пробраться домой. Никто не увидит.
— Не будь трусом, — повторил Парамешваран. — Не стыдно? Смешно бояться малайца.
— Я не трус, — провозгласил Маньям, словно чревовещатель. — Мне просто больше не надо никаких его грязных фокусов.
— Нечего беспокоиться, — сказал Сундралингам. — Если Сеид Омар снова сунется, напустим на него Вайтилингама. Будешь беспокоиться, долго не поправишься. Постарайся успокоиться.
Арумугам кликнул слугу-малайца.
— Мари сини, — пропищал он. Притащился слуга-малаец с разинутым ртом. — Не рассказывай, что этот туан еще тут, — приказал Арумугам на плохом малайском. Слуга кивнул с животным изумленьем в глазах. — Помалкивай, и получишь десять долларов.
— Видишь, — сказал Сундралингам. — Никто не узнает.
— Твой старик так отделал тамила, что тот не смог в Паханг уехать, — сказал Идрис бен Суден, друг Сеида Хасана. — У доктора остался. — Хасан загоготал.
Четверо друзей сидели в жаркой палатке, пили апельсиновый сок, коротая скучный длинный субботний день. Таких палаток было много в Парке развлечений, огороженном Венусберге, раскинувшемся в грязи. Была там открытая площадка для танцев под ронггенг, и вонючее кабаре с пивным баром, и два дома с дурной славой, замаскированные под кофейни, и заплатанный киноэкран, на котором крутилась бесконечная эпопея яванского театра теней. Суббота не кончится до захода солнца, до той поры сосуды наслаждений должны оставаться в покое. Только деревянные и пальмовые лачуги были сонно открыты для жаждущих, все китайцы-тукаи дремали над деревянными счётами, официантка-малайка хмурилась над старым номером «Фильма».
Из всех четырех лишь Азман был в полной униформе. Пришла его очередь ее носить. Штаны как водосточные трубы, куртка из саржи с бархатным воротником, галстук-шнурок, — куплено дешево у сурового частника из спецслужбы аэропорта. Хамза, Хасан и Идрис оделись прохладней, но вовсе не так красиво, — джинсы, рубашки с рукавами, закатанными до подмышек. Впрочем, аутентичный тропический костюм. Еще больше объединяло их с западными собратьями общее желание и готовность потеть и страдать в романтическом наряде, в латах нового рыцарства. Они были честны друг с другом: никто даже не пробовал нарушать распорядок. Скоро у каждого будет свой наряд, а пока о составленной ими единой ячейке, прочно впаянной во всемирное движение, свидетельствовал общий стиль прически: волосы ниспадали на шеи застывшим блестящим потоком, бакенбардами стекали на щеки, роскошно вздымались на низких коричневых лбах. Каждый имел перочинный нож, чтоб строгать дерево, вырезать на столиках в кафе таинственные знаки, еще не использованный с более страшной целью, хотя сверкание лезвия — выскакивавшего из рукоятки под действием пружинки, — представляло устрашающе храброе зрелище. Мальчики никому не желали реального зла, романтики, недоверчивые к порядку, предпочитавшие цвет форме. Им нравилось мутить воду, они враждовали с довольством, их музыкой стала сирена полицейского автомобиля, их сердца колотились в темном переулке.
— Достал он его, — объяснил Хасан. — Понимаешь, старался выгнать моего папу с работы, поэтому мой папа его отдубасил. Поколотил, зубы выбил, вышиб потроха, печенку отбил, нос расквасил. — Он радостной пантомимой изображал насилие, приятели хихикали.
Говорили на уличном быстром малайском, непохожем на новый холодный правительственный инструмент, добавляя красочные пятна киношного американского, чтобы поднять свои фантазии на более героический уровень. И теперь Идрис вставлял крики: «Йя, классно! Йя, клево!» — колотя обоими кулаками по краю стола. Азман сказал:
— Хотя твоему папе от него тоже досталось. Твоего папу с лестницы спустили.
— Это не он, — поправил Хасан. — Это двое других. Доктор и тот с девчачьим голосом. — Пропищал флейтой пародию на Арумугама и вдруг приуныл. Не надо было папе так делать. Старомодно, всякие такие драки, пинки, дикий Запад. Кроме того, его папа старик. Это было немножечко недостойно. Крючки для рыбной ловли, ножи, бритвы, велосипедные цепи — другое дело, современное. Он устыдился отца, захотел сменить тему.
— Двинем, — предложил Хасан. — Давайте двигать. Ничего тут нету.
— Ай, мек! — окликнул Хамза. Надутая девушка подошла к столику. Хорошенькая; низкий вырез байю открывал прелестный изгиб теплой молочно-коричневой шеи. Мальчишки поддразнили ее, грубо погоготали. — Я тебе дал пять долларов, — сказал Хамза. — Сдачу хочу получить.
— Не заплатил еще.
— Заплатил. Дал пять долларов.
— Точно, точно! — крикнули остальные.
Девушка пошла к сонному тукаю.
— Эй, тукай, заплатили пять долларов. Сдачу надо!
— Она говорит, не платил. Плати один доллар.
— Заплатил. Сдачу!
Застрекотали камеры. Азман, скаля зубы, угрожающе хмурясь, двинулся к стойке. Очень медленно, время идеально рассчитано, на саундтреке только подошвы шлепают. Пока никакой музыки, медленно вытащен нож, поднят, нацелен, щелчок, свист выкидного лезвия, лихорадочные подавленные смешки.
— Ладно, чувак. Мы не спорим. Понимаешь, не спорим. — Ласковые угрожающие тона. — Оставь себе деньги. Цыплят покорми. Но сюда мы больше не придем, ясно? — На последнем шипящем острие ножа метнулось к горлу тукая. Снято. Клади пленку в жестянку. И все вышли, жизнерадостные счастливые смеющиеся мальчишки, весело помахав на прощанье. Игра, старик, игра.
Сунув руки в карманы, пинали камешки на Ибрагим-авеню, распевая на аутентичном американском. Велорикши катили вверх-вниз по длинной сияющей улице, высматривая клиента, но еще длилась пятничная сиеста.
— Только ты, — пели мальчики, — озаряешь мне тьму. — Хасан видел подвешенный перед ним на жарком синем небе, отодвигавшийся на ходу микрофон и, целуя его губами, выливал туда слова.
— Вон он, — сказал Азман, остановившись на полуслове. — Один краб выполз из дома другого. — Малайцы в этом штате называли всех китайцев «краб с клешней» — аллюзия с китайскими блюдами из рубленых кусочков.
— Вундеркинд, — сказал Хамза. Они стояли в ожидании приближения Роберта Лоо. Заведение его отца находилось рядом с Парком развлечений. Шел он как-то семеня, худой, в грязном белом, с кейсом под мышкой. Они все вместе учились в одной английской школе, но Роберт Лоо ушел год назад, получив аттестат. Мальчишки-малайцы отстали, отрастив в третьем классе усы; пропасть между четвертым была просто слишком широкой, не перескочишь. Это их обижало, пятнало их взрослость. Обижало предательство экзаменаторов, явно бравших деньги у китайцев. Обижали китайцы, чересчур богатые, слишком, до чертиков, умные. Обижал кейс Роберта Лоо. Обижал Роберт Лоо.
— Знаю, чего там у тебя, — сказал Идрис. — Ты банк грабанул. Там добыча. — Роберт Лоо не мог уследить за его слишком быстрым, слишком разговорным малайским. Роберт Лоо улыбнулся по-городскому.
— Документы там, — сказал Хамза. — Он их врагам продает.
— Открывай, — велел Азман по-американски. — ФБР.
— Это просто музыка, — улыбнулся Роберт Лоо. — Вам неинтересно.
— Ничего не слышу, — заявил Хамза. — Глохну, наверно. — Приложил к кейсу придержанное рукой ухо, рот разинул, подобно фигляру на сцене. Хохот.
— Музыка на бумаге, — пояснил Роберт Лоо. — Знаете, музыку надо записывать. — Он говорил по-малайски, и, говоря, понимал всю абсурдность произносимого. Музыка по-малайски «бунюй-буньян», что значит просто «звуки». Звуки, разумеется, нельзя записывать. — Мне надо идти, — сказал он.
— Поглядим, — решил Хасан. Выхватил из-под руки Роберта Лоо кейс, язычки не отстегивались, взвесил в руке, выхватил пухлую партитуру симфонии. — Музыка, — сказал он. — Стало быть, это музыка. — Держа партитуру подальше от притворно дальнозорких глаз, выпятил живот, запел:
Только ты-ы-ы-ы-ы
Озаряешь мне тьму.
— Ладно, — произнес голос Краббе. — Кончайте. — Роберт Лоо просто стоял, не проявляя ни беспокойства, ни облегчения, ни даже презрения. — Отдай, — сказал Краббе, сердито дыша, уткнув руки в боки, расставив ноги. — Ну, отдай. — Озадаченный надутый Хасан повиновался. Все мальчишки надулись и озадачились. Что вообще за шум? Это, в конце концов, просто шутка. Сегодня вообще пятница, никто не работает, а Краббе права не имеет изображать классного руководителя. Согнувшийся рикша заинтересовался. Краббе его подозвал. — Давай, — обратился он к Роберту Лоо, — садись. Он тебя домой отвезет. — И дал рикше пятьдесят центов, все еще как бы подавляя злость. Роберт Лоо влез, зажав под мышкой спасенный кейс, молча. — Пошел теперь, — велел Краббе рикше. — Перги, перги. — Малайцы озадаченно смотрели, как Роберта Лоо, не оглянувшегося назад, рывками увозят прочь. Краббе дождался, пока рикша проедет ярдов сто. И повернулся к малайцам, сказав: — Что за страну вы хотите построить? Она должна быть для всех. Для китайцев и индусов, для евразийцев и белых. Один вид китайца внушает вам желание его преследовать. Вам хочется вышибить дух из тамилов. И на меня, наверно, хотите наброситься, правда? Ради бога, повзрослейте. Вам всем тут вместе жить, вам… Ох, нету никакого смысла. — И ушел к себе в дом.
