class="p">Эпизод 9. Авторитеты ада
— Прекратить бесчинства! — спокойно, но властно сказал козлорогий гигант.
Бой в миг остановился, люди вновь сбились в кучу, бесы разлетелись кто куда, а мёртвые склонили колени — все, кроме Никодима.
— Повелеваю мёртвым вернуться во гробы! Живым — немедленно обо всём забыть и идти домой спать! Всем разрушенным строениями выкорчеванным деревьям принять должный вид, чтобы до первых петухов всё было как прежде! А ты, нечестивец… — великан указующим перстом ткнул Никодима в грудь, отчего тот чуть было не упал. — Я бы тебя, червя, с радостью обрёл бы на муки вечные, но ты же сам весь из мук и соткан — так что мне тебя, пса, пытать — только облегчать страдания. Но кое-чем я, всё-же, смогу тебя удивить.
— Я весь в Вашей власти, Князь. — с достоинством, чуть склонив голову, произнёс мертвец. — «Да что он со мной сделает? Я готов ко всем его аттракционам боли и ужаса. Давай, козлорогий, заводи шарманку!» — крепясь, мысленно проговаривал горделивец.
— Я изгоняю тебя из мира мёртвых. Так что отправляйся в свой скит на болотах, демиург тебе уже сработал новое тело — точь-в-точь такое, каким ты владел перед тем как повеситься. — постановил владыка.
У Никодима задрожали мослы, он бухнулся Яме в ноги и сломленным голосом запричитал: «Помилуй, Великий Яма! Четвертуй, колесуй меня, вари в смоле! Я приму любую кару — только не земная доля. Сжалься, Великий! Что ж это делается? Где-ж это видано? Чтобы вот так — из мёртвых, да снова — в живые, без переселения душ, без чаши забвения, в наспех сляпанное тело человеческое?!»
— Специально для тебя, Никодим, специально для тебя! Я в своей бесконечной мудрости так решил, а значит — так тому и быть. Я тебе не прихожанка
малолетняя и ни тебе, червю, меня учить. Я — не просто Бог плодородия и богатства, не только Царь мёртвых, но и Справедливый Судья их! И мне надлежит каждому воздать по заслугам, это мой долг. Да, необычное наказание я для тебя изобрёл. Но и ведь ты сам — необычный фрукт — поп, да ещё и самоубивец. Терпеть не могу ни тех, ни других! Особенно последних — что прутся в воду, не зная броду. Вспомни себя в бытность настоятеля храма сего! Вспомни, с каким наслаждением в Страстную неделю Великого поста ты жрал свиной шашлык? Как накануне Рождества бегал к полюбовнице? В каждом правиле возможны исключения — так ведь, Никодим? — Яма прикончил его взглядом и с силой пнул ногой под дых. — И знай, пёс, что огненную реку тебе не перейти! Назад в моё царство тебе больше ходу нету! Так что можешь смело повеситься и пополнить ряды бесплотных духов, вечно гонимых всеми четырьмя ветрами и терзаемых демонами воздушных стихий. А хочешь — просто подожди старушку с косой и, всё равно ничего не изменится. В добрый путь! На встречу вечным мукам!
Бедолага зарыдал. Яма злорадно заулыбался: «Но, не отчаивайся! Ведь ты всегда можешь прийти к распятому Богу — Богу Любви и Света, и унаследовать Царствие небесное. Хахахахаха, Эхххаааааа, Уууххаааахахахаха!». Властелин мёртвых разразился гомерическим хохотом: «Ахахахахахахахааа!!!»
Владыки! Князья! Создатель! Сотрите меня из книги бытия! Чтобы не стало меня и не было вовсе! — вопил несчастный, а Яма так и продолжал хохотать: «Ахахахахахахахааа! Ахахахахахахахааа! Ахахахахахахахааа! Хаа! Хаа!»
Мир объяли предрассветные сумерки. Пришла та самая, короткая, но дивная пора, где ночь сменяет день и грань между сказкой и былью становится как никогда тонка и прозрачна.
Здесь, на поляне, в глуши хвойного леса, в непроницаемой тиши, устремив взор в бесконечную синь, лежал Витя Аморалов.
Ещё недавно он пропадал в этом заколдованном лесу, судорожно пытаясь укрыться от тысячи пар демонических глаз, холодно глядящих на него из кромешной темноты. Убегая от бесконечного множества оживших теней, тянувших к нему свои корявые лапы, он угодил в жидко-зыбучую трясину, где чуть не утоп, но, с Божьей помощью-таки вылез, и, наконец-то, настиг сумерки, а там уж — и до рассвета рукой подать.
В душе его маячили страшные образы оживших мертвецов и злобных бесов, но весь этот ужас блек от сладостных воспоминаний утех с рыжеволосой красавицей, которые до сих пор в теле его отзывались почти осязательно.
Вскоре лес озарило восходящим солнцем и всё вокруг преобразилось: повсеместно защебетали птицы и застрекотали насекомые, то тут то там появлялись белки, а вместе с тем стало проясняться и помутнённое сознание.
Витя уже узнавал эти знакомые с детства места и точно знал в какой стороне его дом. Вот он осознал, что идёт в обосранных штанах, что с вечера минувшего дня он сильно нажрался, а потом учинил дебош на кладбище и пьяный скитался по лесу, чуть не утонув в трясине. Чувствовал он себя так, как будто в него на всём ходу врезался бронепоезд — похмелье было до крайности тяжкое. Никогда ещё Виктору не было так лихо: его выворачивало наизнанку и ему всерьёз казалось, что он вот-вот подохнет. Грешил он на самогонщицу тётю Катю — видимо, она гнала свой суррогат из опилок.
По пути Виктор не раз примечал кратковременный мелкий дождик: «Наверное это кто-то помер. Верная примета! Наверное мой кореш Дихлофос окочурился — спасибо тёте Катиному пойлу!» — шутейно, без всякой тревоги мыслилось юноше.
Проходя по тропинке мимо кладбища, он узрел двух жмуров. Подойдя поближе он узнал в них — вечного каторжанина Кукуню и колдыря 15 Гапоню. Трупы были все сплошь обезображены рваными ранами, а пройдя чуть далее, в кустах, лежал ещё один, но этого Витя уже не смог опознать — ему думалось, что это голодные волки так постарались.
Далее, в самой деревне — подле дома местной колдушки, Витя с удивлением увидал по самые стекла покрытый толстым слоем грязи громадный военный КамАЗ, а рядом целую толпу по горло грязных мужиков. Ещё был один опрятный, с полковничьими погонами, что, на чём свет стоит, материл какого-то бедолагу: «Ну ты, гондон, набитый кашей! Из-за тебя, хуедрыги, мы не поспели вовремя! Я же тебе, мудаку, говорил, что там торфяники! Ну что с тобой теперь делать? Приказать бойцам тебя как следует отхерачить или отдать под трибунал? А?! А может просто расстрелять без суда и следствия как врага народа?». — скоро полковник скрылся за воротами, а его ватага осталась снаружи.
Домушка была небогатая и, по одинокой старческой традиции, слегка запущенная.
