и дали — всё было насквозь пропитано густым, как бабкин кисель, лунным светом. Да и ещё редкие домушки-сараюшки с позаросшими бурьяном огородами вдоль раскуроченной дороги, и не души… Казалось, и белым днём здесь никогда не ступала нога человека, а все эти деревянные строения — просто реликты какой-то безвозвратно погибшей цивилизации.
Эти угрюмые картины брошенной и забытой Родины всегда волновали душу старика: «Всю жизнь свою воюю за эту небывалую страну — страну святых подвижников и колдунов-мракобесов, страну дураков и гениев, поэтов и невиданных чудес… Может я сам себе это всё и выдумал, чтобы было за что драться? Ну не за деньги же? Ведь окромя своего ремесла, я больше ничего делать-то и не умею, да и не люблю вовсе, вот только что детей — девять штук наделал, ну и, конечно же, рыбалку — её я люблю… Нет. Всё не зря! Если б кто мне доказал, что Христос — вне истины, и, действительно было бы так, что истина — вне Христа, то, мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной — так писал Федор Михайлович Достоевский. И я, так же как он, во что бы то ни стало, не предаю Христа. Наперекор всему! Просто не имею права! Ибо для души моей сама мысль об Истине вне Христа — невозможна. Я крепко верую — всё не зря. Ведь я воюю за возлюбленный Небесным Царем и Пресвятой Богородицей Третий Рим, который в вечной славе своей сокрушит Оковы Дьявольские. За небесный Иерусалим! За всесильную вселенскую Весну!»
— Вот скажи мне, Петька, что у тебя на душе делается? О чём ты думаешь, когда глядишь на эти несчастные выселки?
— О пизде. — не моргнув глазом выпалил Петька.
— А почему именно о пизде, а не о воинском долге и судьбах Отечества?
— Не знаю, я всегда о ней думаю.
— Жениться тебе надобно. Как раз в Перетолчино едем, а там — девчат красивых пруд-пруди, выбирай себе любую в невесты. Ты ж — орёл, десантник в военной форме, на КамАЗе 14. Девки таких любят. А я, так уж и быть, на свадьбе тебе за место отца буду.
— Да нет. Мне ебаться охота — жениться не хочу.
— Ну тогда тебе нужна взрослая женщина.
— Да мне хоть какая! Лишь бы поебаться, потому как двадцать лет на свете живу, а ебаться ещё не доводилось. Но если жизнь сложиться так, что для этого жениться придется — то так тому и быть.
— Мне нравится ход твоих мыслей! Хороший ты парень, хороший солдат — хорошим командиром будешь, надёжным. Хошь в Чечню тебя возьму? — Будешь драться под моим непосредственным началом. Там, на войне, подле костлявой старухи с косой, жизнь переливается такими удивительными красками, каких ты нигде не увидишь! Хоть тыщу лет проживи.
— Да не! Я с девками-то ни разу не целовался — рано мне под пулемёты ложиться.
— Ну ты ж — десантник! Во время зачисток нацелуешься всласть! Хватай любую, волоки куда-надо и целуйся себе, как душе угодно: зацеловал одну, потом — другую, третью тащи. Только потом грохнуть не забудь, чтоб начальникам твоим ничего не наябедничала. А я — не ханжа, я это солдатикам прощаю, дело-то военное. Да и ребята мои, вплоть до лейтенантов, всё понимают.
Парнишка в изумлении вытаращил глаза, а полковник, как ни в чём не бывало, смотрел на него с минуту-другую, потом громко расхохотался и Петя, так до конца и не понял, шуткует ли он или говорит взаправду.
В деревне, тем временем, безобразия не прекращались. Мёртвые стремились в жилища живых.
— Отворяй ворота! — Это бабки с дедками, да мамка и вся родня с батей родимым!
— Почто вы огород забросили? Зачем скотину порезали?
— Что ж вы так пьёте-то, бесстыдные?
— Коля, на хера ты на армянке женился?
По безлюдной центральной улице бесшумно брели мёртвые. Отец Никодим шёл впереди, пылая изнутри адским пламенем. От этого страшного света, сквозь обмотки ветхой рясы, просвечивались его мощи.
Спящая деревня захлебнулась надрывистым собачьим лаем, оконца домушек загорелись электрическим светом, улицы наводнили восставшие мертвецы и село оглоушило пронзительным женским визгом вперемешку с нецензурной бранью мужчин.
Живые отбивались как могли: в ход шли ножи, топоры, вилы, нередко были слышны выстрелы из огнестрелов. Безрезультатно силясь прогнать нежить, селяне принялись утекать из собственных домов в деревянную церквушку неподалёку — там они молили Богородицу со Христом и Всех святых о защите.
Скоро в церкви было просто не продохнуть — даже самые набожные старухи такого себе не могли припомнить. В одночасье в Бога уверовали все — молились даже те, кто прежде этого никогда не делал. В стенах Божьего Храма, в окружении старинных икон и Святого распятия людей согревала надежда.
Не хватало только любимого батюшки Петра — в народе он слыл Божьим человеком, аскетом, истово верующим священнослужителем. Все пороки, заочно приписываемые толстопузым попам были не про него.
— А где же наш батюшка?
— Неужели его разорвали бесы?
— Да нет! Быть того не может! Бесы праведников как огня боятся!
— Нет! Черти-то как раз сильнее прочих таких ненавидят и губят вперёд всех рядовых бухариков!
— Помолимся же за батюшку! Помолимся!
И тут случилось чудо. Из распахнутых дверей алтаря вышел всеми любимый настоятель. По всему было видно, что он был весь без остатка погружён в свою внутреннюю, кроткую, безмолвную молитву. На его красивом лице явственно виднелась неподдельная благодать. Батюшка чуть заметно улыбался, синие глаза его светились тихой радостью.
Паства необычайно воодушевилась, увидя своего батюшку. Малолетние дети, а за ними и старухи, поспешили броситься к нему в объятия, но Отец Пётр сделал пару неуверенных шагов им навстречу и плашмя рухнул замертво.
Вдруг, разом погасли все свечи и всем сделалось очень холодно, да так, что аж изо рта каждого шёл пар.
Из-за алтарных врат уже виднелся Никодим. Голова его была увенчана скроенной из сухих древесных веток и увядших цветов огромной короной, а в руках он держал начертанный какими-то страшными ризами деревянный посох.
Все сразу оцепенели от ужаса. Зря старухи дерзали крестным знамением обескуражить мертвеца, зря дети силились перекрестится сами. Все путались: то крестились слева направо, то с пупа на лоб. Слова Иисусовой молитвы постоянно перемешивались меж собой в абракадабру, а знакомая всем с пелёнок «Отче наш» ушла из памяти начисто.
Народ в панике ломанулся к выходу, но тяжёлые двери храма вдруг со звоном захлопнулись на железные затворы снаружи.
— Братья и
