Была у нас мысля — за пару пузырей у феди динамики выцыганить. Но опосля кондовость федину во внимание приняли и петрушинский патриотизм, и решили сепаратных переговоров не вести, дабы дело на ростку не загубить — делать, так наверняка.
В деревне к распорядку сызмальства приучены: покушал-поужинал, программу «Время» одним глазом — как там насчет чугунных чушек на душу населения, — да и на боковую. С петухами ж вставать: скотина, она не фрезеровочный станок, в четыре часика будь добр — резиновые сапоги — и на ферму. И уж кем повелось, каким председателем, но начало последнего сеанса в клубе после восемнадцати нуль-нуль — не бывало.
Так и на щите, что у входа обозначено. И картина обещалась с замысловатым названием: «Венерея». Шо це такэ? Афишу два раза прочитали. Не дошло. Может «Гонорея»? Науч-поп про источник заразы? Или культурологическое — Венера какая милосская? Без ста грамм вряд ли разберешься.
До шести за дорогой в посадке пересидели. Оставшийся «Кавказ» приголубили-приговорили выпиваючи, «Венереи» ожидаючи.
Кинщик в Петрушино — он же и художник. Тулуз-Лотрек. Малюет себе афиши, вроде, как в «Двенадцати стульях» Остап Ибрагимыч сеятеля рисовал. Чему удивляться? Давно уж, наверно, свою продукцию гонит. «Петрушинофильм». Сам себе голова. Сам пью, сам гуляю. Сделал — показал. Поимел чувство глубокого самоудовлетворения.
Сыровато в лесочке, шугливо и портвейн не помогает — трясет, как хвост у трясогузки, волнение перед стартом, плюс погодка еще та. Еле дождались.
После журнала, затемно, в церкву зашли. Самое время: после перерывчика глаза еще не привыкли, не видно кто-что, все по кротовьи полуслепые. Просочились удачно. На титры успели: режиссер Владимир Фетин, оператор Евгений Шапиро, в ролях Чурсина, Шалевич, Невинный, Борисов. «ВИРИНЕЯ», едрить твою!!
На гвоздях весь фильм, конечно.
Минут за десять до конца в туалет пробрались, перекурили. Славе те, уборщица аккуратная — толчок, как в гарнизонной комендатуре сияет. Вспомнилось почему то, как нас, карасей, амбал Паша ночью поднимал, «по тревоге». Осколки от бутылок раздаст, спросит радостно: «Что, орёлики, работать будим?» «Бу-у-д-и-и-и-м», — орёлики спросонья лепечут. Белые-белые пороги были в кубрике, в яму стесанные.
Закончилась картина. По хожаным тропам затопали лошади, торкнулись к нам, спустя минуту еще раз кто-то, немного погодя свет погас — рубильник на входе рубанули, пробой накинули, замок лязгнул.
Притаились будто мыша под веником. Не дышим.
Переждали минут пять. Если что — по сценарию за пьяных бы сканали. Духан от нас хороший, «кавказский». Ну, задремали парни, попадали с лавки, заблудились в темноте.
Но.
Тихо.
Муха не летает.
В залу зашли, окна на ощупь проверили — как там шторы, только после этого фонарик включили. Воры ё моё! Остальное дело техники — отвертки и пассатижей. Хозяйственный Миня сдуру и «лапшу» попытался со стены оторвать — еле отговорил разбойника. Пока расчухают в чем дело, тоси-боси, — вспоминай, кто в кино ходил.
Главное — без шума, без пыли.
Вот они, динамички. Тяжёленькие. А высокочастотники, трубы иерихонские не выдрать. Их ацетоном надо отмачивать. Долго, нудно и муторно. Ишь, дедушко бровя насупил — разули, мазурики, «Заветы Ильича». Знаем, что архи-архи-прескверно, а куда мы, батенька, денемся? Что там определяет подсознание? Так то. Всё подворотня, её, милой, влияние. Родинки.
С фильтрами возиться не стали — темно, батарейки садятся. Переднюю стеночку на место аккуратненько, заднюю завинтили до упора, со скрипом. Пока кинодеятель додует присутствие динамиков проверить… Сначала усилитель в ремонт свезет, и все ручки-тумблеры закрутит-перекрутит. Тут уж отвертки не жалей, пусть попотеет. Представил я его разбойничью рожу, как охренеет он, до истины добравшись, со смеха еле сил хватило на чердак забраться. Минька шипит, а меня от икоты ноги подкашиваются.
Миня наивно иконки по углам пошарил — только тут тебя и ждали, — пыль да голуби, да куча лозунгов и портретов всех времен и народов. Третьяковка. Храм культуры.
Через чердак на крышу.
С крыши — по пожарной лестнице и перебежками по канавам-ямам. Вот она романтика неба в клеточку.
На электричку дуром из кустов выскочили, юрк в последний вагон, и на лавки завалились — дрыхляем, а бутылку порожнюю пустили рядышком кататься, чтоб не лез никто, да и нет никого, только мертвые с косами стоят.
Мандраж настоящий задним числом пробрал, в зобу дыханье сперло когда подъезжать стали. Из вагона выскочили на другую сторону, на пути, и с вокзала к общаге пробирались по помойкам, перестраховщики. И зашли через блядский ход на цырлах.
Лёлик заждался, испереживался. То-то восторга в глазенках! то-то радости на ребячьих лицах! А разговоров! А воспоминаний! а смеху! Хоровод чунга-чанга вокруг добычи. Ритуальные омовения исстрадавшегося организма нонешним пивком. Наука побеждать!
Дальше — лучше. Лёлик и фильтр спаял, и колонку рассчитал, как наука велит — в этих делах у него голова больше чем у Ленина. ДСП для корпуса тоже не проблема — у сельхозников новый корпус через дорогу строится, полгорода скобянкой-деревянкой кормится. Вырезы для динамиков меленькой стальной сеточкой задрапировали, краской-серебрянкой отпульверизировали — «Динакорд» да и только. Дио[27] дивное. Вот он удел желанный. Лёлику праздник: бас поплотнел, помощнел, туману поднапустил. С такой колонкой в ансамбль к Пугачевой возьмут не глядя, на стадионе запросто можно лабать, только мощи подваливай. Дерьматина вот пока нет, но и так стоит, хлебца не просит.
Рано-рано два барана постучали в ворота. По кабацкому времени это на зорьке — около девяти. Первую пару мы стабильно спим: недоспал — день пропал, да и ложимся в лучшем случае не раньше часа ночи, а то и вообще… Дело-то молодое.
Баран молотил не то что за двоих — за всю отару. То Минька прискакал на страусиных ногах. Так твою через эдак, а вставать надо — замок, если кто дома, снаружи не откроешь — техника!
— Сдурел что ли, дверь ломаешь? Еще лыбится. Ты у меня поспишь как-нибудь.
Минька дверь — чик! на три оборота. Банку холодного чая в один пристой паленой лошадью — хлоп! Рубаха — до пупа, взгляд дикий, грудь молодецкая ходуном-паровозом, с лица сбледнувши.
— «Динамо» тоже бежит? — спросил я, обратно заваливаясь.
— Все бегут, — получил ответ с мутной улыбочкой.
— А дверь чего закрыл? Сейчас Лёлик должен за мной зайти, — зевнул я. — Уж больно ты встревоженный. Поди сифон на конец подхватил? — с надеждой в голосе спрашиваю.
— Подожди. Посижу спокойненько.
— Ну, сиди, — повернулся я на бочок — хоть минутку прихватить. — Сиди, коль охота.
Задремал, но спросонья слышу — бормочет себе под нос, посуду на столе переставляя:
— Есть Бог на свете. Есть-есть.
— Бога нет, но есть удача, — возразил я в стенку дурацкой фразой из дурацкого фильма.
— Мне сегодня повезло. Ой, повезло, Серый. Так повезло, что я свечку пойду поставлю.
— Ну-ну, расскажи-ка расскажи своё интересное кино, — ответил я, не поворачиваясь.
— Помнишь ту козу замужнюю из «Кулинарии»?
— Ну.
— Так ты выдру помнишь эту?
— Помню, помню. Я тебе уже сказал, что — помню.
— Всю дорогу она меня к себе на хату таскала.
— Ну и что?
— В общагу, говорит, ни за какие пироги — меня, мол, полгорода знает. Ее, то есть. А не меня.
— Ну и что? — незаинтересованно прошептал я, эка удивил — но это было уже во сне, это мне уже снилось, а когда я выпутался из сонной липкой паутины, Минька уже далеко заехал:
— … кончает, как фонтан на ВДНХ, аж по ногам у ней бежит. Но злоебучая, — осудил он. — Такая ненасытная, я те скажу, не отстанет. Кусаться будет, придуряться — любым путем вынудит, а план выполнил — и становится радостно на душе у бойца, — хохочет, стерва довольная. Ты спишь что ли?
— Короче, Скликасофский, — отозвался я вяло.
— И человек хороший, копейка у нее не щербата. Как-то гуляли, давай, говорит, зайдем в Универмаг. Ну, давай, мне что? Хочу, говорит, чтобы ты был красивый, говорит. И костюм мне выбирает. Я отказываться, а она — бери и всё, а то я обижусь.
— Это тот бостоновый костюм? — дошло до меня.
— Да-да.
— Ну, ты даешь!
— Всучила мне, — продолжал Минька, — и говорит: «Пустячок, а приятность себе сделала. Мне нравятся мужики солидные — в костюмах, в галстуке».
— Богатая Мальвина.
— Толковая коза, — мечтательно напел Минька. Он взял чайник и пошел в коридорчик, чтобы набрать воды из крана. — Была, — сказал он оттуда трезвым голосом. — Как-то, значит, в Аквариум зашел, — продолжал он, — взял кружечку, пью себе. Мужик за столик подошел, тоже пиво сосет. Здоровый такой кабанюра, в дверь не пролезет. Руки, что у меня ноги. Попил он пивка и говорит мне: «Это ты, что ли, поганец, с моей бабой трёшься?» Я охуел. Стою, ни жив, ни мертв, в яйцах щекотно. «Смотри, гаденыш, поймаю — из окошка выкину». А ведь там, Серый, девятый этаж, — Минька положил руку на сердце.
