У кубинцев всё праздник. Уличный гитарист с адски хриплой вокалисткой — праздник, Фидель речь держит — тоже праздник. Ритмичные люди. Поставь кассетник на мостовую — и через пять минут получишь танцплощадку сотни в полторы веселящихся островитян. Все подпрыгивают темпераментно, девки чёрные точёными задницами подмахивают, мачо очами постреливают, казахи тоже пританцовывают — ром негро вечерним солнцем в крови полыхает.
Навруз.
Так принято — на всякое мероприятие является какой-нибудь известный кубинец. Чтоб приятно людям было, чтоб значимость свою люди ощутили. Да и вообще… Праздник же.
Сигары без маркировки — самокатные, как положено, скрученные на обширной ляжке мулатки лет пятидесяти. Пот, дым шаманский, жарища, ром.
И Теофило Стивенсон.
Чёрт! Тот самый Теофило Стивенсон, который в супертяжёлом всё возможное на ринге выколотил — и медали, и престиж, и челюсти соперников. Знаменитая кубинская школа. В каждом московском дворе знали пацаны, кто такой Чёрный Теофило! Ну, разве что Юра Желтиков не знал — так он с девчонками через скакалку прыгал.
Натурально — чёрный Теофило.
Не молодой, конечно — за шестьдесят уже прилично. Глыба. И жена — в два его возраста укладывается, бойкая, деловая, где-то у Фиделя работает по молодёжным организациям.
Сам стоит, улыбается, огромный, мощный дед, никак не старик. Пафоса ущербного лишён абсолютно. Только глаза грустные, будто солнце в них садится.
Небо чёрно-розовое, в багрянце. Солнце в океан сваливается, но ещё слепит, ещё жжёт.
Танцы, танцы…
Теофило рукой машет, домой к себе приглашает. Жена казахам по-русски перевела, и двинулись четыре азиата и два славянина по улице, повернули дважды, и оказались перед сплошной, без просвета, стеной старых, сказочно обветшалых, пиратских ещё домов.
Двухэтажное жилище Стивенсона, не личное — социализм, чёрт — но в персональном пользовании.
На первом этаже огромный зал, ощущение пустоты, почти покинутости, кожаный диван, просиженный кожаный диван и большой телевизор в углу. Видео. Возле телевизора пять или шесть стопок видеокассет: записи поединков самого Стивенсона, поединки его учителей, его друзей, поединки бывших соперников, записи, записи… Вчерашняя жизнь, нашедшая себе приют. Всё находится в таком жизненном беспорядке, который говорит: старый боксёр, минувшая сверхзвезда, продавил диван, просматривая прошлое с экрана…
Даже вздох вырвался, неужели ничего больше не происходит с человеком!
Теофило улыбается, солнце валится где-то за спиной, но закат ощутим, хотя и не виден. Жена взлетела по винтовой лестнице на второй этаж — за сладостями для гостей. Пахнет обжаренной в коричневом карамельном сахаре гуайябой. Теофило вслед за женой поднялся.
Пусто в комнате. Помятый гигантом диван со стёртой обшивкой и эти кассеты…Пусто будто бы везде.
Дверь.
В противоположной входу стене зала, чуть наискось от дивана, ещё одна дверь. Что там? Кажется, что жилые помещения наверху, и жизнь будто где-то наверху, с запахом сладкой клубнично-арбузной гуайябы. Что там? Может, патио?
И тихо, и пусто…
Дверь.
Так легко открывается — просто ладонью, просто пальцами дотронуться и…за дверью, прямо за дверью, чуть спустившись вниз от древней каменной кладки, после короткой, как лента Венеры, ослепительно белой полоски прибрежного песка —
Океан!
Прямо за дверью — океан!
Океан.
И утопающее в нём огромное, красно-чёрное, с медленными всполохами, Солнце. И напротив закатного Солнца, будто ритуальный приз герою — старый кожаный диван.
Как-будто бы кровь покинула вены, и они наполнились скользкими, холодными, шевелящимися получервями-полузмеями. Сна нет уже трое суток. Из тела сочится желтоватый липкий пот, так что через каждые полчаса смененные простыни становятся влажными и отвратительными на ощупь. Все мышцы и сухожилия выворачиваются внутри, принося непрерывную тянущую боль. Страх. Ни к чему конкретному не относящийся, первобытный животный и тупой страх. Вообще нет сна. Нет даже секундной возможности забыться, чтобы перестать чувствовать этот страх и эту боль. Трое суток тюремные барыги не продают героин.
Когда мы, собравшись всей бандой и заплатив операм, въезжали в эту тридцатиметровую бутырскую камеру, где уже находилось восемьдесят арестованных душ, я сразу почувствовал: здесь дурная атмосфера. Безумием не только пахло, безумие было изображено на стенах. Какой-то совершенно ненормальный человек разрисовал большую часть камерных стен красно-коричневыми изображениями грешников, мучающихся в аду. Будто вселились в этого художника оттенки босховских кошмаров, и он коряво спроецировал их на стены. Тогда мы собрали несколько разноцветных простыней и заклеили эти дикие фрески.
А теперь они ожили. Будто умирающее сознание мстило мне, показывая то, что в иных обыкновенных обстоятельствах человек не может ни видеть, ни помнить.
На четвертые сутки ломка достигла апогея. Казалось, что тело уже умерло и теперь подчиняется не биологии, не механике, не сокращению мышц, а последним остаткам воли, находящейся где-то вне его. Будто я заставляю, как шаман Вуду, поднять собственный труп, выволакиваю его из занавешенной верблюжьими одеялами берлоги и приказываю глазам смотреть по сторонам.
Нет сомнений, это — прихожая преисподней.
Мутно желтый свет лампы, болтающейся на кривом проводе. Свет такой жирный, что его можно потрогать руками. Лица сокамерников неправдоподобно и уродливо искажены. Это даже не лица, а проступающая сквозь них сущность, настоящие физиономии… Пространство, кишащее чертями. Я взял зеркало, которым высматривают мусоров по ту сторону решетки, взглянул в это зеркало и отшатнулся!.. Словно кто-то чужой посмотрел на меня оттуда выцветшим, замогильным и в то же время определенно сумасшедшим взглядом.
Вслед за этим явилась паника.
Одна неосторожная мысль… и вдруг я стал слышать все звуки, издаваемые в камере, одновременно. С одинаковой громкостью. Нарушились акустические законы. Одинаково отчетливо слышал я разговор азербайджанцев на верних нарах, шум льющейся из под крана воды, крики за окном, матюги шныря, обварившегося кипятком, грохот ключей в коридоре, храп нажравшегося браги хохла, дрязг упавшей на кафельный пол кружки, еще тысячи мельчайших звуков, — и все одновременно и одинаково отчетливо.
Устойчивое предчувствие немедленного безумия.
Визуальное искажение пространства.
Банка ледяной воды, выплеснутая на голову, чуть отвлекла… Но тут же заняла свое место в ряду всеобщих искажений, потому что я сразу же забыл об этой процедуре и теперь недоумевал: откуда взялись стекающие по волосам, по лицу и по шее мутные уже капли…
Панический страх все-таки начал отступать. Ну, тронулся мозгами и тронулся. Что ж теперь поделать. Не велика потеря… Юноша, гоняющий записки между камерами, положил передо мной клочок тетрадного листа, запаянный в целлофан: "Тебе. Из сто тридцать шестой". Остатки рассудочной воли еле-еле вынудили пальцы развернуть записку и прочесть содержание.
"Здорово, братан! Короче, у меня здесь черняшка, но ее очень мало. Гони "баян", я тебе пришлю прямо в нем полтора куба. С искр. ар. ув. Узбек"
Хули эта черняшка!.. Даже не раскумарит. Из килограмма этой опиюхи получается один грамм героина… Гоню по веревке наверх пятикубовый шприц. Через пятнадцать минут получаю его назад, как и обещано, наполненным мутновато-желтой, под цвет камерного освещения, жидкостью. Гармония бутырской колоратуры. Все здесь желтоватое с коричневым: стены, двери, лица, мысли, наркотики, разговоры, души, жизнь…
Все вены на руках расковырял! Не нашел. Пришлось уколоться в ногу.
Ничего. Ноль. Даже закурить не захотелось.
Часа в четыре вернулся от адвоката Ореховский. Вообще-то он паскудненькая личность, но бывает, что приносит от адвоката порошок. Наивнимательнейше отслеживаю его движение от самой двери. Смотрю глазами. Просчитываю мимику… Принес или нет? Да или нет? После такого психологического напряжения можно действительно тронуться. Сука, так медленно идет! Остановился переброситься парой фраз с Французом. Ну, бля, ебучия рожа! Ну, что ты там тормозишь, урод! На хуя тебе сейчас этот Француз!.. Ну, ну… Есть? Нет? Есть? Блядь, чтоб тебя черти на том свете в жопу выебали! Ну! Ну…
Есть?
Ну!..
Есть?
Есть!
Да! Дорогой мой, да!!!
Хороший порошок, с комочками, с камушками. Бутырские менты через своих барыг таким давно уже не торгуют. По пять раз смешивают с анальгином или еще с каким-то говном… В ложке хуй растворишь эту известку. А тут- полный порядок. Слеза гимназистки! Сколько же уколоть?..
