– Итак. В пятницу мы закончили собрание разговором о том, что у мистера Хардинга… Сложности с его молодой женой. Он заявил, что его жена наделена необычайно большой грудью и это смущало его, так как привлекало на улице взгляды мужчин. – Она раскрывает вахтенный журнал на страницах, заложенных бумажными полосками. – Согласно записям, оставленным в журнале нашими пациентами, от мистера Хардинга слышали, что она «Дает мерзавцам все основания смотреть». Слышали также его признание, что он, возможно, давал ей основания искать внимания на стороне. Слышали и такое его высказывание: «Моя милая, но малограмотная жена считает, что любое слово или жест, лишенные налета портовой грубости и животной силы, – это слово и жест изнеженного декадента».
Дальше читает про себя, потом закрывает журнал.
– Кроме того, он заявлял, что большая грудь жены иногда вызывала у него ощущение собственной неполноценности. Итак. Кто-нибудь желает коснуться этой проблемы?
Хардинг закрыл глаза, все молчат. Макмерфи оглядывает их – не хочет ли кто ответить, – потом поднимает руку, как мальчишка на уроке, щелкает пальцами; сестра кивает ему.
– Мистер… Ээ… Макмерфи?
– Чего коснуться?
– Что? Коснуться…
– По-моему, вы спросили: «Хочет ли кто-нибудь коснуться…»
– Коснуться… Этого вопроса, мистер Макмерфи, сложностей с женой, которые беспокоят мистера Хардинга.
– А-а. Я думал, коснуться… Ну, этой, как ее…
– Так о чем вы хотели…
Она осеклась. И чуть ли не смутилась на секунду. Кое-кто из острых прячет ухмылку, а Макмерфи мощно потягивается, зевает, подмигивает Хардингу. Тогда сестра с каменным лицом опускает журнал в корзину, берет оттуда другую папку и читает:
– Макмерфи Рэндл Патрик. Переведен органами штата из пендлтонской сельскохозяйственной исправительной колонии для обследования и возможного лечения. Тридцати пяти лет. Женат не был. Крест «За выдающиеся заслуги» в Корее – возглавил побег военнопленных из лагеря. Затем уволен с лишением прав и привилегий за невыполнение приказов. Затем уличные драки и потасовки в барах, неоднократно задерживался в пьяном виде, аресты за нарушение порядка, оскорбление действием, азартные игры – многократно – и один арест… За совращение ма…
– Совращение? – Встрепенулся доктор.
– Совращение малолетней…
– Хе. Это им воткнуть не удалось. Девчонка не стала показывать.
– …Девочки пятнадцати лет.
– Сказала, что ей семнадцать, док, и очень хотела.
– Судебный эксперт установил факт сношения… В протоколе сказано, неоднократного.
– Честно сказать, так хотела, что я стал брюки зашивать.
– Ребенок отказался давать показания, несмотря на результаты экспертизы. Очевидно, подвергся запугиванию. Обвиняемый сразу после суда покинул город.
– Да, поди не покинь… Док, я вам честно скажу. – Он наклонился и, облокотившись на колено, тихим голосом, через всю комнату говорит доктору: – к тому времени, когда ей стукнуло бы законных шестнадцать, эта маленькая дрянь оставила бы от меня одни шкварки. До того дошло, что подставляла мне ногу, а на пол поспевала первая.
Сестра закрывает папку и перед дверью протягивает доктору.
– Доктор Спайви, это наш новый больной. – Как будто в желтую бумагу заложила человека и передает для осмотра. – Я собиралась ознакомить вас с его делом чуть позже, но поскольку он, видимо, хочет заявить о себе на групповом собрании, можно заняться им и сейчас.
Доктор вытягивает за шнурок очки из кармана, усаживает их на нос. Они немного накренились вправо, но он наклоняет голову влево и выравнивает их. Листает бумаги с легкой улыбкой – наверно, его, как и нас, насмешила нахальная манера этого новенького, но, как и мы, он боится засмеяться открыто. Перелистал до конца, закрыл папку, прячет очки в карман. Смотрит на Макмерфи – тот сидит в другом конце комнаты, все так же подавшись к нему.
– Насколько я понял, мистер Макмерфи, раньше психиатры вами не занимались?
– Мак-мер-фи, док.
– Да? Мне послышалось… Сестра назвала…
Опять открыл папку, выуживает очки, с минуту смотрит в дело, закрывает, прячет очки в карман.
– Да, Макмерфи. Верно. Прошу прощения.
– Ничего, док. Это с дамы началось, она ошиблась. Знавал людей, которые делают такие ошибки. Был у меня дядя по фамилии Халлахан, гулял с одной женщиной, а она все прикидывалась, будто не может правильно запомнить его фамилию, звала хулиганом, дразнила, значит. И не один месяц – но он ее научил. Хорошо научил.
– Да? Как же он научил? – Спрашивает доктор.
Макмерфи улыбается и трет нос большим пальцем.
– Ха-ха, это я не скажу. Способ дяди Халлахана я держу в большом секрете, на всякий случай, вы поняли меня? Самому может пригодиться.
Говорит он это в лицо сестре. Она улыбается в ответ, а он переводит взгляд на доктора.
– Так что вы там спрашивали про психиатров, док?
– Да. Я хотел выяснить, занимались ли вами раньше психиатры. Беседовали, помещали в другие учреждения?
– Ну, если считать окружные и штатные тюряги…
– Психиатрические учреждения.
– А-а. Вы об этом? Нет. Вы первые. Но я ненормальный, док. Честное слово. Вот тут… Дайте покажу. По-моему, врач в колонии…
Он встает, опускает карточную колоду в карман куртки, идет через всю комнату к доктору, наклоняется над ним и начинает листать папку у него на коленях.
– По-моему, он что-то написал, вот тут вот где-то, сзади.
– Да? Я не заметил. Минутку. – Доктор опять выуживает очки, надевает, смотрит, куда показал Макмерфи.
– Вот тут, док. Сестра пропустила, когда читала мое дело. Там говорится: «У Макмерфи неоднократно отмечались, – док, я хочу, чтобы вы меня поняли до конца, – неоднократно… Эмоциональные взрывы, позволяющие предположить психопатию». Он сказал, психопат означает, что я дерусь и… – Извиняюсь, дамы, – означает, он сказал, что я чрезмерно усердствую в половом отношении. Доктор, это что, очень серьезно?
На его широком задубелом лице такая простодушная детская тревога, что доктор, не совладав с собой, наклоняет голову и хихикает куда-то в воротник; очки падают с носа прямехонько в карман. Все острые заулыбались и даже кое-кто из хроников.
– Чрезмерно усердствую – а вы, док, никогда этим не страдали?
Доктор вытирает глаза.
– Нет, мистер Макмерфи, признаюсь, никогда. Любопытно, врач в колонии сделал такую приписку: «Следует иметь в виду, что этот человек может симулировать психоз, дабы избежать тяжелой работы в колонии». – Он поднимает голову. – Что скажите, мистер Макмерфи?
– Доктор… – Макмерфи выпрямился, наморщил лоб и раскинул руки – мол, я весь перед вами, смотрите. – Похож я на нормального?
Доктор так старается сдержать смех, что не может ответить. Макмерфи круто поворачивается к старшей сестре и спрашивает то же самое:
– Похож?
Не ответив, она встает, забирает у доктора папку и кладет в корзину под часы. Садится.
– Доктор, наверно, стоит ознакомить мистера Макмерфи с порядком ведения наших собраний.
– Сестра, – вмешивается Макмерфи, – говорил я вам про моего дядю Халлахана, как женщина коверкала его фамилию?
Она смотрит на него долго и без обычной улыбки. Она умеет превратить улыбку в любое выражение, какое ей нужно для разговора с человеком, но от этого ничего не меняется – выражение все равно такое же механическое, специально сделанное для определенной цели. Наконец она говорит:
– Прошу извинить меня, Мак-мер-фи. – И поворачивается к доктору. – Да, если бы вы объяснили…
Доктор складывает руки и откидывается на спинку.
– Что ж. Коль скоро об этом заговорили, я, пожалуй, должен объяснить теорию нашей терапевтической общины. Хотя обычно приберегаю ее к концу. Да. Отличная мысль, мисс Гнусен, превосходная мысль.
– И теорию, разумеется, но я имела в виду правило: во время собрания пациенты должны сидеть.
– Да. Конечно. А потом я объясню теорию. Мистер Макмерфи, одно из первых условий: во время собрания пациенты должны сидеть. Иначе, понимаете ли, мы не сможем поддерживать порядок.
– Понял. Я встал только показать это место в моем деле. – Он отходит к своему креслу, опять с наслаждением потягивается, зевает, садится и устраивается поудобнее, как собака. Наконец умостился и выжидательно смотрит на доктора.
– Итак, теория… – Начинает доктор с глубоким довольным вздохом.
– На … Жену, – говорит Ракли.
Макмерфи приставляет ладонь ко рту и скрипучим шепотом спрашивает его через всю комнату:
– Чью жену?
А Мартини вздергивает голову и таращит глаза.
– Да, – говорит он, – чью жену? А-а. Ее. А-а, вижу ее. Да!
– Дорого бы я дал, чтобы иметь его глаза, – говорит Макмерфи и больше ничего не говорит до конца собрания. Только сидит, смотрит, слушает, не упуская ни единой мелочи, ни единого слова.
